— Ладно, я попробую. Только у меня люди хуже выходят.

— А ты людей учись рисовать, с ними интереснее будет.

Друзья уселись на камнях.

— А вообще-то как дела? — спросил Федя. Лицо Василида опечалилось.

— Плохи дела.

— А что?

— Казначей на меня, видать, злобствует; если, не дай бог, что с отцом Георгием случится, съест он меня.

— Ты, Василид, потерпи. Пока время голодное, здесь отсидись, а там что-нибудь придумаем. По новому декрету попам запрещено детей воспитывать: если невмоготу станет, всегда тебя можно забрать.

— А куда я денусь? Пропаду я в миру: кругом безбожники, смеяться надо мной станут.

— Да ты что! — горячо воскликнул Федя. — Мы с Аджином рядом будем — пусть только посмеют тебя обидеть!

Василид слегка повеселел:

— Ладно, там видно будет…

— А чего ваши попы не поделили? — спросил Федя.

— Не попы, а отец Георгий с святыми отцами, — поправил недовольно Василид. — Я же говорил, что отец Георгий хочет деньги на голодных пожертвовать, а Евлогий со своей шайкой тому противятся. По всему видать, замышляют что-то недоброе, смерти его жаждут. — Василид понизил голос: — Я тут кое-что узнал: деньги-то, о которых речь идет, — не просто деньги, а целое сокровище.

— Сокровище? — Федя насторожился.

— Да, сокровище, — повторил Василид, придав как можно больше значительности своему лицу.

— Может, пустяки какие-нибудь, безделушки?

— Как бы не так! С чего бы тогда сыр-бор разгорелся. Мне сам отец Георгий рассказал: золото, серебро, драгоценности.

— Откуда же оно взялось, сокровище?

— Этого он не сказал. Знаю только, что давно это было.

— А остальная братия про него знает?

— Сомнительно. Как я смекаю, оно даже не записано нигде, а так, само по себе хранится.

— Да, что-то здесь нечисто. А в ревкоме о нем знают?

— Нет, конечно.

— Вот здорово! — вскричал Федя. — Пойти в ревком да рассказать обо всем. Уж будь спокоен, там разберутся.

— Нет, ты не горячись. Может, отец Георгий по-своему повернет, он что-то замышляет против своих недругов.

— Ну ладно, подождем, — неохотно согласился Федя. Он говорил так, словно был уже причастен к делу. — Но ты следи за всем этим и, если что случится, мне сразу дай знать.

Василид спохватился:

— Следить, говоришь? Да за мной самим уже следят!

— Ишь ты… С чего бы это?

— Пока сам в толк не возьму. Может, на всякий случай, раз я при игумене состою.

— Вот и хорошо! Они за тобой, а ты за ними следи. Кто кого перехитрит.

Василид довольно улыбнулся:

— Я их теперь сколько угодно за нос водить могу. А когда надо будет, всегда убегу.

— Не очень-то хорохорься, будь осторожен. Святые отцы шутить не станут, если дело золота касается.

— И то, правда.

Василид стал собираться — пора было вернуться к игумену.

Федя бросил последний взгляд на картины послушника. В глазах его мелькнула какая-то мысль.

— Слушай, — помедлив, сказал он. — А ты бы мог с карточки портрет нарисовать?

— Тебя, что ли?

— Нет, не меня…

— Я же говорил, что людей еще плохо рисую.

— Уж как получится… Знаешь, чтобы тебе интереснее было, нарисуй ее с буйволенком.

— Кого ее?

— Потом скажу. — Лицо у Феди порозовело.

— Ладно, принеси карточку.

Василид проводил друга до монастырской стены. По дороге условились о ближайшей встрече.

Когда вихрастая Федина голова скрылась за стеной, Василид поспешил в келейную. За разговорами прошло немало времени. Беспокойство за здоровье игумена вернулось к послушнику, и он попенял себе за долгую отлучку.

Но то, что его ждало, превзошло все опасения. У лестницы, ведущей к покоям настоятеля, толпились иноки. Они разговаривали вполголоса, тревожно поглядывая на дверь келейной. При появлении Василида все молча расступились. Вне себя от мрачного предчувствия он взбежал по лестнице и распахнул дверь. И тут, словно его в грудь толкнули: в келейной сидел Евлогий.

— Где тебя нечистый носит? — злым шепотом спросил он. — Владыко который раз уже спрашивал.

Василид рванулся было в покои.

— Стой, посиди пока здесь, доктор там.

Они молча сидели рядом. От такого соседства мальчику было не по себе. Наконец доктор вышел. Евлогий остановил его и стал расспрашивать. Василид проскользнул в спальню игумена. Уже в приемной пахло лекарствами. Отец Георгий лежал в постели, рядом сидел брат милосердия. При появлении мальчика отец Георгий тихо сказал:

— Брат Стратоник, оставь нас, выйди в келейную.

Монах подчинился, но от двери кинул подозрительный взгляд.

Игумен слабым движением руки поманил мальчика, и тот присел на место ушедшего.

— Что, хуже стало, святой отец?

— Да, брат, и рука левая отнялась, и нога. — Говорил он тоже с трудом и не очень внятно. — Теперь ясно, что близок мой конец. — Он движением руки остановил мальчика, когда тот хотел возразить. — Слушай, что я скажу. Так уж случилось: не знаю теперь, на кого мне, кроме тебя, положиться… — Он перевел дыхание. — Под головой у меня лежит письмо. Достань.

Василид приподнял с краю подушку и достал конверт.

— Так вот, — продолжил игумен, — спрячь его надежно, а как узнаешь о моей кончине, выжди момент, когда глаз за тобой не будет, и отнеси письмо в ревком. Постарайся отдать лично председателю. Известие, что в письме, его обрадует. А в обители пусть ни одна душа об этом не ведает… Все ли понял?

— Да, святой отец.

— Ну, вот и ладно, спрячь письмо. Храни тебя господь и пресвятая богородица. Уйду из этого мира со спокойной душой. — Он с нежностью смотрел на мальчика. — Будешь обо мне помнить?

От его слов на глазах у Василида выступили слезы.

— Буду, вечно буду помнить и в молитвах поминать, — прерывающимся голосом ответил Василид. — Благословите и простите, если не угодил чем-нибудь.

— Благослови тебя господь и пресвятая богородица! Веди его, господи, на путях твоих. Прощай, сын мой. — Он притянул мальчика к себе и поцеловал. Затем последним усилием перекрестил его. Вслед за этим рука его бессильно скользнула по одеялу, взгляд начал тускнеть. Он впадал в беспамятство.

Сзади, без стука открыв дверь, вошли казначей и брат милосердия. Евлогий взял Василида за руку и вывел за дверь. Слезы застилали мальчику глаза.

В приемной сидел прибывший из Сухума иеромонах Николай, избранный умирающим в духовные отцы и исповедники.

Василид вышел на галерею. Свежий воздух немного придал ему сил и заставил вернуться к мысли о последнем поручении отца Георгия. Необходимо было поскорее спрятать завещанное письмо. Мысль о тайнике в парке мелькнула в уме мальчика, но ее пришлось отогнать: уходить в такую минуту — значило вызвать подозрение, а заодно и слежку.

Василид направился в свою келью. Она сохранилась за ним с тех времен, когда он еще не был послушником у игумена.

У поворота галереи мальчику вдруг преградил дорогу пьяный инок. Это был брат Иван, получивший среди братии прозвище Бурдюк. О том, что он лентяй и выпивоха, известно было всем, но напиться в тот час, когда игумен лежал на смертном одре, — это ли не святотатство! Испытывая брезгливость, Василид хотел обойти его, но Иван-Бурдюк обнял его за плечи и, толкая мальчика в соответствии с колебаниями своего непослушного тела, зашептал:

— Не гневись, отрок, пожалей грешную душу — спрячь в своей келье, а то до своей не добраться.

Василид устремился было вперёд со словами:

— Не до того мне, брат Иван, отец Георгий помирает. Хочу один быть.

Но монах еще крепче вцепился в него.

— Выручи, не бросай одного, вместе помолимся за спасение души нашего владыки, — бормотал он. Рука его скользнула по груди мальчика, под рясой хрустнула бумага. Василид судорожно вырвался из объятий монаха и припустил бегом по галерее. Он вбежал в свою келью, плотно прикрыл дверь, прислушался. К счастью, пьяный отстал. Да и был ли он пьяным?