Василид набрался храбрости и, когда последний из чернецов покинул храм, выскользнул следом за ним.

На дворе уже смеркалось. Выглянув из-за угла, мальчик увидел, что монахи скрылись в игуменских покоях. Василид поднялся на галерею и встал в полутемной нише недалеко от келейной. Было слышно, как дверь келейной заперли изнутри.

Волнение все больше овладевало Василидом. О чем они там говорят? Что замышляют? Все собравшиеся были доверенными людьми Евлогия.

Сердце у Василида учащенно билось. Дело было в том, что никто не хватился отобрать у него после смерти игумена ключ от келейной. Василид сам испугался этого открытия и теперь стискивал ключ в кармане рясы. Дверь в настоятельские покои впредь до назначения нового игумена оставалась запечатанной, и разговор мог происходить только в приемной. А из келейной, проникни он туда, будет видно и слышно все.

С минуту Василид стоял, раздираемый страхом и долгом. Потом решился. Дверь была знакома, и открыл он ее без шума, но от страха у него подгибались колени.

— Брат Иван, хорошо ли запер дверь? Что-то ветром потянуло… — Это было первое, что он услышал, оказавшись в келейной. Василид помертвел от ужаса и вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Не беспокойся, святой отец, запер надежно, — услышал он вслед за этим.

Василид пересек келейную и замер у окошка в приемную. Сборище возглавлял казначей.

У него хватило такта не занять место покойного игумена — он сидел в начале стола, ближе всех к двери, и Василид его хорошо слышал.

— Братия, буду краток, — начал Евлогий. — Те, кто здесь, знают: милостью господней обитель наша оказалась владелицей больших ценностей. Было это давно, и с тех пор их количество приумножено нашими трудами. Не секрет — все мы связаны круговой порукой, все знаем, как умножалось наше достояние. С превеликим тщанием хранили мы его по сей день, несмотря на трудности. Но в последнее время что-то много развелось охотников до нашего добра. От одной опасности мы, благодарение богу, недавно избавились. Вы знаете, что игумен хотел передать ценности в руки ревкома. Не сумев склонить нас на это богопротивное дело, оставил он посмертное письмо для председателя местной власти. Усилиями верных людей я заполучил это письмо. Не исключено, что обо всем этом кое-кто знает и слухи могут достичь ушей ревкомовцев. Кроме того, мною через доверенных лиц получено из Москвы весьма тревожное известие: все излишки церковных и монастырских ценностей подлежат конфискации в пользу голодающих Поволжья. Не знаю, дошел ли декрет до здешнего ревкома, — если нет, то дойдет в ближайшие день-два. Возможно, власти произведут обыск, пребывание нашего достояния в обители опасно. А посему предлагаю вывезти его и запрятать подальше от чужих глаз. В горах. — Евлогий замолчал и оглядел собравшихся.

— Благослови тебя господь за столь мудрое решение, — сказал отец келарь. — По правде говоря, давно надо было так сделать…

Казначей переждал разговоры и продолжал:

— Братья, мы с отцом Рафаилом уже составили план — сами понимаете, время не терпит. Отец Рафаил и возглавит караван в горы. Пока лишь он знает о месте, где будут захоронены наши ценности, остальные узнают его по прибытии. Отца Рафаила пошлем якобы на съезд в соседнюю епархию, а об остальных скажем, что ушли в горы заготовлять лес.

И это решение братья сочли весьма мудрым.

— Спрячете наше достояние, а сами направитесь в Черкесию, там, у верных людей найдете пристанище, — продолжал казначей. — Все говорит о том, что недолгими будут дни нынешней власти; снова расцветет обитель, и все причастные к нашему замыслу в накладе не останутся. Еще вот что прибавлю: дело предстоит нелегкое, вчетвером вам не справиться — придется взять еще, по крайней мере, двоих монахов из рядовой братии. Людей я наметил вроде бы проверенных, но мало ли что… С вашей стороны нужен глаз да глаз.

После паузы Евлогий произнес медленно, раздельно:

— Настал час, когда вы должны проявить верность господу и нашей святой обители. Горе тому, кто в одиночку посягнет на наше общее благо — кара не замедлит сказаться на отступнике. Во избежание огласки выступите сегодня же ночью.

Василид выскользнул на галерею. Ему повезло: служба в храме как раз кончилась и он, смешавшись с толпой расходившихся иноков, благополучно вернулся в келью. Он не мог прийти в себя от услышанного. Как же известить обо всем Федю? Отлучиться ночью из монастыря — такого еще не бывало. Не говоря о том, что дорога в темноте нагоняла на него страх, а обитель после вечерней трапезы усиленно охранялась.

Но оказалось, что это еще полбеды… На галерее вдруг послышались шаги, дверь распахнулась, и в келью стремительно вошел казначей. Вид у него был до крайности возбужденный. За его спиной маячил уставщик.

— Ключ от келейной игумена у тебя? — громко, еще с порога спросил Евлогий.

Василида прошиб холодный пот: с ужасом он вспомнил, что не запер дверь келейной.

— Отвечай, щенок!

— У меня, святой отец… — Послушник с трудом разжал побелевшие губы. Достал ключ из кармана и протянул казначею.

— Где ты был сейчас? — спросил казначей, сверля его бешеным взглядом.

— Я… службу стоял.

— Я видел, он в храме был, — вставил, на его счастье, отец Рафаил.

— А ключ у тебя кто-нибудь брал? — спросил несколько спокойнее казначей.

— Нет, святой отец.

В течение целой минуты Евлогий не спускал с него подозрительного взгляда, наконец, пробормотал:

— Что за притча? — Потом спросил: — Почему ключ отцу эконому не сдал после кончины настоятеля?

Василид чуть приободрился:

— Забыл. Никто не спрашивал, я и забыл.

— Ну, смотри, отрок! — Казначей вышел, хлопнув дверью. Василида била дрожь. Чтобы немного успокоиться, он прилег на кровать. Минуту спустя пришел монах с ужином.

— Что это на тебе лица нет? — спросил он.

— Нездоровится, пройдет, — слабо отмахнулся мальчик. Монах вышел. До сих пор Василиду не доводилось разговаривать с ним. Знал только, что зовут его Савелием и что он заядлый картежник.

Братия отужинала и, разойдясь по кельям, готовилась ко сну. На монастырской площади зажглись редкие фонари; зажегся фонарь и за окном Василида. Келья находилась на втором этаже, и окно выходило в укромный уголок, образованный выступом в стене. В этом уголке внизу Василид соорудил скамеечку; он сидел, бывало, на ней, когда духота выгоняла его из кельи. По сторонам скамейки росли два куста вечнозеленой японской глицинии. Ее побеги, увив стену, достигали крыши.

…Какое-то движение за окном привлекло внимание Василида. Он вгляделся. В тени здания прохаживался Савелий. Не в качестве ли стража он здесь торчит? Следовало проверить. Василид открыл дверь и вышел на галерею.

— Ты чего там? — сразу же послышался оклик.

— Душно… Подышать хотел.

— Не велено, сиди в келье.

Василид вернулся в келью. Только этого не хватало!

Горная тишь опустилась на обитель. Черные кипарисы, точно монахи в рясах, караулили ее.

За окном вдруг послышался знакомый голос: к монаху-стражнику подсел брат Платон. Разговор их был слышен. Впрочем, приятель Василида говорил, пожалуй, нарочито громко.

— Ты чего тут засиделся? — спросил он.

— Сижу не по своей воле, — ответил Савелий.

— Послушание, что ли, какое выполняешь?

— Вроде того…

— Чудеса! — резюмировал брат Платон. — Только скучно, поди, так-то сидеть? Не спится что-то. Пойдем, в саду погуляем, споем тихонько.

«Не для меня ли старается? — подумал Василид. — Неспроста он здесь оказался». Припав к окну, скрытый от монахов листьями глицинии, мальчик обратился в слух.

Но ответ Савелия отнимал всякую надежду:

— Я отсюда ни ногой.

Брат Платон зевнул, после паузы сказал:

— Звали в карты играть, да я этого греховного дела не люблю.

В голосе Савелия появилась нервозность:

— Уж больно ты свят, как я погляжу… А во что собираются играть?

— В пульку… Говорят, четвертого не хватает.