Еще одна особенность нашего патриотизма-национализма состоит в том, что он носит почти исключительно военный характер. Собственно, мирного патриотизма у нас вроде и нет: быть патриотом у нас — значит прежде всего быть солдатом, что неверно: патриотизм вовсе не удел только военных. Особенно в наше время, когда даже оборона России — это не столько люди в форме, сколько академик Сахаров. Наши генералы — тоже патриоты третьего сорта, да и как генералы они далеко не первосортны.

А наш патриотизм в годы войны, который ставят в пример, также не без изъянов: да, было подлинное стремление защитить родину, но были и заградотряды, стрелявшие по своим, чего, кажется, никто кроме нас не делал. И голодных, разутых-раздетых, плохо вооруженных, а то и вовсе невооруженных гнали без всякой надобности на убой, пехоту впереди танков, тоже только у нас. И числом ненужно погибших мы гордимся как величайшим достижением, и лишь немногие полагают, что надо было под трибунал отдавать наших полководцев. Большинство же обожает своих палачей и мясников, а самых кровавых из них требует причислить к лику святых. И не исключено, что РПЦ придется пойти на это — служение околоправославию даром не обходится. Оно уже канонизирует адмиралов, и скоро, надо думать, появится много икон с изображениями святых в погонах и эполетах, и различаться они будут, скорее всего, по воинским званиям. Идиотизм происходящего мало кого смущает.

"Военный патриотизм" отнюдь не оборонителен — он наступателен по своей природе и ищет, где бы сапоги помыть. При резко сократившихся возможностях военные амбиции остались прежними. Они вполне логически вытекают из религиозного оправдания нашего патриотизма. Еще Иван Ильин писал: "…чувство и воля националиста, вместо того, чтобы идти в глубину своего духовного достояния, уходит в отвращение и презрение ко всему иноземному. Суждение "мое национальное бытие оправдано перед лицом Божиим", превращается, вопреки всем законам жизни и логики, в нелепое утверждение: "национальное бытие других народов не имеет перед моим лицом никаких оправданий"… Эта ошибка, впрочем, имеет совсем не логическую природу, а психологическую и духовную: тут и наивная исключительность примитивной натуры, и этнически врожденное самодовольство, и жадность и похоть власти, и отсутствие юмора, и узость провинциального горизонта, и конечно, неодухотворенность национального инстинкта. Народы с таким национализмом очень легко впадают в манию величия и в своеобразное завоевательное буйство…".[95] Согласимся: писатель, которого наши нынешние патриоты избрали своим идеологом, дает очень точную характеристику своим последователям, страдающим — среди прочего — и завоевательным буйством.

Но им же поражено и большинство россиян, ничего об Ильине не знающих. Поставь их сейчас перед выбором: компьютеры в каждой школе или восстановление военной базы в Камрани, в ответе можно не сомневаться: большинство предпочтет никому ненужную базу в далеком Вьетнаме, а с компьютерами "потерпим до лучших времен". Которые, однако, без компьютеров никогда не настанут. И все же люди мечтают прежде всего о великой — в военном отношении! — родине, а не о процветающей и счастливой.

Величие страны не исключает военной мощи, но к ней не сводится, и чем дальше, тем ее относительная роль будет снижаться все заметнее. И ранее наши мыслители видели ущербность такого "военного подхода" к делам государственным. "Истинное величие России, — писал В.С. Соловьев, — мертвая буква для наших лжепатриотов, желающих навязать русскому народу историческую миссию на свой образец и в пределах своего понимания. Нашим национальным делом, если их послушать, является нечто, чего проще на свете не бывает, и зависит оно от одной-единственной силы — силы оружия".[96]

Пожалуй, большинство россиян считает ненависть к другим совершенно необходимой, и ксенофобия, видимо, наша национальная черта. Она ярко проявилась и у тех порожденных петровскими реформами представителей образованных классов, которые остро переживали ощущение некоторой ущербности при встрече с Западом. Они избрали путь полегче: вместо того чтобы поднимать свою страну — опустить Запад. Были среди них фигуры почти комичные, вроде Ширинского-Шихматова, написавшего такие вирши:

Но и фигуры куда более крупного масштаба — туда же. Попав на Запад и уязвившись его отличиями от России, они для восстановления душевного и нравственного равновесия не нашли ничего лучшего, как поносить Европу. Гоголь, Тютчев, Достоевский в Риме, Мюнхене, Баден-Бадене и Париже писали самые гневные инвективы против Запада. Нетрудно увидеть здесь действие компенсаторного механизма: у вас хорошо, у нас плохо, эта мысль невыносима, порождает комплекс неполноценности. Чтобы компенсировать его, надо себя восхвалять, а вас — ругать. И многие наши великие выбирали такой путь.

Но и тут не все однозначно. Гоголь, как полагает, например, Г. Флоровский, "..в своем мировоззрении и в складе душевном… был весь западный, с ранних лет был и остался под западным влиянием. Собственно, только Запад он и знал, — о России же больше мечтал. И лучше знал, какой Россия должна стать и быть, какою он хотел бы ее видеть, нежели действительную Россию".[97] И при всех его "Выбранных местах.." и "Размышлениях о божественной литургии" он был привержен двоеверию в первоначальном православном значении этого слова: признавал равенство «латинства» и восточного христианства. "Потому что, — писал он, — как религия наша, так и католическая совершенно одно и то же, и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую. Та и другая истинна…".[98] А некоторые авторы, основываясь на его описании католичества и православия (первого с большим пиететом, второго довольно насмешливо — в "Тарасе Бульбе", например), пишут даже, что он явно предпочитал католичество. Тут, разумеется, существуют разные точки зрения, но важно отметить, что есть и такая, тоже небезосновательная.

У Достоевского при желании можно найти — и находят — не только поношение Европы, но и восхищение ею. Да, он повторял слова о гниении Запада, превозносил православие в ущерб католичеству и протестантству — но при всем том именно он хотел опуститься на колени перед Кельнским собором, это он сказал много проникновенных слов о "стране святых чудес". Таково его определение Европы, и оно точно передает чувства многих и многих русских, встретившихся с Западом.

Он громче других отпевал его ("Франция — нация вымершая и сказала все свое"), и тут он совсем не одинок. Русские ура-патриоты вот уже почти триста лет поют Западу "Вечную память", с ликованием встречают малейшую там трудность: "Все! Гниет! Разлагается! Кончается! Уже кончился! А мы ему на смену!" Но «покойник» проявляет завидную живучесть, а вот мы — никак. И не надо забывать, что Достоевский, громче других вещавший о "конце Запада", писал: "А между тем от Европы никак нельзя отказаться. Европа нам второе отечество, — я первый страстно проповедую это и всегда исповедовал".

Что до Тютчева, то ему принадлежат самые надменные стихи о преимуществах России перед Западом об ущербности последнего, о славном будущем России ("Русская география"). Но Запад он не просто любил — жить без него не мог. По свидетельству знавших его людей, через две недели жизни в России он начинал тяготиться ею и стремился на Запад, чтобы оттуда воспевать ее в ущерб Европе. И даже "Люблю грозу в начале мая" — это ведь из "Весны в Баварии" (для России рановато — гроза в мае). А при возвращении в Россию у него вырывались такие строки: