Первым опомнился дед Филип:
— Ты вот что, Леська, иди по добру-поздорову. Не встревай в дела невеленные! Оно, конечно, ты теперь ученая — городская да разумная, а все одно: не перечь мужскому слову! Не твово ума дело…
И другие заворчали, словно стадо: и без того неохота голову под берову лапу подставлять, так тут и эта еще… егоза малолетняя!
— Дядя Петр сам виноват! И вы сами всегда говорили: на сносях медведок трогать грех великий! Вот Батюшко и дал обидчику! Не троньте его, хуже будет!
Тетка дергала за рукав, оттаскивала, а Леська глупым куренком суетилась, в мрачные лица всю правду выкрикивая… Оттащила, от стыда за племянницу и от злости губы белые стали, розги ломала, аж кусты тряслись… В сараюшке едва не порвала платье, пока торопилась с Леськи стянуть. И безо всяких поучаний — на сырую доску, под свист краснотала. Оно и не впервой, так обидно же! Нельзя его трогать! Все равно нельзя!
— Ой, спасибо вам! Я уж думала, тут до вечера торчать буду! Мне правильно говорили: где Захарка сел, там только танком выдергивать. А вы вот подошли — и как танк! Захарка — это мой «уазик», его так зовут. Он меня понимает. Он сильный, ну почти как вы, только я вот неумеха немножко… Я уж думала, Батюшка пришел, с ним лучше на узкой дорожке не встречаться. Перепугалась насмерть. Ну, сами ведь знаете, как оно с ним нос к носу в тайге… Ой, у вас тут! — оборвала радостный лепет и протянула руку к виску. Там, взбугренный под густыми волосами, едва подсохшей коркой шел неровный шрам. — Где же это вы так… Я сейчас, у меня тут аптечка хорошая…
Он как-то настороженно, не проронив ни слова, смотрел, как она копошится в машине. Даже вроде отстранился, когда щелкнули замочки аптечки, но она, приподнявшись на цыпочки, уже трогала тампоном ужасный шрам.
— Ух, какой вы… громадный. Я же не достаю так!
Снова неловкой и растерянной улыбкой шевельнулась борода — молчун ссутулил плечи, подавшись вперед и доверчиво наклоняя голову. Закончив, гордо осмотрела свой медицинский эксперимент и смутилась:
— А волосы у вас красивые… И проседи немножко — вам так идет!
Снова подняла руку, тронула волосы… Покраснела, отдернула ладонь, стрельнула из-под ресниц…
— Ой, да что это я… Сейчас — у меня тут гостинцы для своих, там такой классный коньяк есть! — копошилась, вытаскивала, обернулась и с растерянной улыбкой посмотрела на ельник: прощально качнулись лапы и снова хрустнул, удаляясь, шаг по валежнику.
Лясов омут встретил переливчатым щебетом: ишь как распорхались! Леська улыбнулась суетливым пичугам, отвела рукой склоненные ветки ивы и шагнула на крошечный, в три шага, снежно белый «пляжик». Краешком памяти отметила: сегодня вода не такая… словно с серебряной поволокой… Вскинула подол платья, осторожно стянула вверх, напрягая в судороге не подсохшие от розог плечи. Осторожно тронула воду, шагнула. Бо-оже, как хорошо… Проплыла чуть вперед, потом назад, тихо и ласково, не мутя светлой воды: от белого пляжика к черно-зеленому пологу громадной ели и обратно, к иве. Не сдержавшись, расшалилась: нырнула к самому дну, мелькнув над водой крутым изгибом незагорелых бедер. Хотела показать язык рассерженному черному раку и тут же вынырнула, отплевываясь и смеясь над собой.
Перекинула вперед волосы, шагнув на бережок и отжимая светлые струи: а пичужки-то где? Чего притихли? Чего меня бояться? Замерла: в тишине снова, уж который раз за день, разлилось тревожное…
Подхватила с ивы платье, прижала к шее, ступила с пляжика — и лицом к лицу: откуда же ты взялся?! На две головы выше, все так же сутуля плечи (голову повернуть надо, чтоб их сразу увидеть), растерянно улыбнулся. Понял, что напугал, шагнул назад, раскрошив толстенную валежину под ногами. Но не отвернулся: смотрел спокойно, внимательно, и так по-хозяйски, что Леська сразу и бесповоротно поняла: ему можно так смотреть… От макушки до ног, словно не замечая скомканного у шеи клочка платья. Покраснела, опустила глаза, потом снова кинула быстрый взгляд из-под ресниц:
— А чего вы тогда… ушли? Я хотела поблагодарить…
Его взгляд омыл теплой волной, она как завороженная сделала полшажочка навстречу, и вдруг в сердце кольнуло ледышками: из зрачков глянул Зверь. Не в нее! Что-то на плечах углядел. Протянул руки, легонько развернул спиной к себе и — колыхнулся испуганный ельник от короткого, страшного взрева.
Роняя платье, развернулась лицом. Ну, в смысле хотела развернуться, да куда там: этакие ручищи ее плечиками не провернуть. Замерла, словно обмякла в руках — без страха, сама себе не веря и не понимая. А когда упала тяжесть с плеч, он уже стоял в трех шагах, вполоборота к ней, и расшвыривал разнотравье возле ивы. Нашел, что искал, неловко сорвал стебелек, мотнул головой, подзывая. Переступила через платье: ни к чему эта тряпица! Вот она какая, Лебедь-трава!
Влажные сумерки редко искрились огоньками в окошках. Мелькнула тень: снова причитает тетка.
— С ног сбились, разыскивая: в лесу такое страшило, а она поперлась куда ни попадя! Где была? Где была, негодяйка беспутная? Ой, наказание мое за грехи! Ой, не могу я больше. Ой, сердце не железное. Да я же тебя, стерва, сейчас не в прутья возьму! Ты у меня сейчас до утра под плеткой корячиться будешь!
Сымай платье! Ишь, заживает все как на кошке! И есть — кошка непутевая, удумала тоже в лес тащиться в такой день! Ну, я ж тебе! Подай плеть, говорю! Кладись на пол! Задницу подыми! Выше! Ну, стерва, я тебе сейчас!
Замах взлетевшей плети и… гулкий хряск ворот. Едва устояли плахты в пятерню толщиной. Рев, от которого жалобно звякнули окошки. Скрежет когтей по разорванному дереву и плетка, панически выпавшая из рук.
Суетились мужики, мелькали фонари, вскидывались голоса:
— Снова ушел! Да что же это — отродясь не было, чтобы бер в человечье жилье шел! Ой, гляньте, на Леськиных воротах чего! Напрочь порвал доски!
Всплеск причитаний у дома Петра, страх и потом молчаливое недоумение.
— Глянь… Лось лежит! И следы, следы посмотри!
Примолкли, уже понимая, но еще не веря и не принимая. И только скрипучий голос Медвяны:
— Простил он Петра… Вон тушу и бросил, чтоб знали. Леське спасибо кажите. Отвела девка грех человечий…
Узенькие листочки серебрились в ладонях, согревая даже руки… А он уже зовет — под другим деревом, под третьим… Еле успевала за ним, аккуратно срывала — он только показывал, чтобы не мять лапищами. И протянулась ничком в шелковистой траве: теперь твоя очередь рубцы залечивать. Глаза закрыла: уселся рядом, словно валун ухнул. Приложил листочек лебедянки — не сдержалась, застонала, и снова колыхнулся рев, к земле прижимая. Заторопилась, глотая слова:
— Нет, она хорошая! Она меня просто очень любит! Это ничего, это все пройдет. Не злись на нее, ладно? И дядя Петя все понял, я его видела… Он не хотел, это чужие, так вышло… Меня больше не будут наказывать, не переживай. Все пройдет, у меня быстро проходит.
Ой, как хорошо лебедяночка холодит… или греет… или это его руки? А почему мне совсем ни капельки не больно? И не стыдно совсем… А чего тут стыдиться… Болтушка ты какой — нашел красавицу: обычная совсем… И волосы как волосы, не люблю я коротышек остриженных. Ой, да ну тебя, бедра тоже обычные. Ой, тихонько, тут розга задела сильно… Не больно… нет… совсем-совсем не больно… Ну не бойся ты меня… Смелее… Ну что ты за глупый мишка… Не бо-ольно совсе-ем. Не…
Пропал в сумерках, словно растаял. Без звука. Словно теплой мечтой опахнул рядышком — и пропал…
В понедельник к вечеру трудяга Захарка пыхтел на очередном подъеме. Вылез, отфыркиваясь горячим мотором, и остановился. Там, за крутым изгибом, уже большой тракт виден, а тут словно последней крепостной башней — вековой кедр в три обхвата.
Вылезла. Деловито пнула колесо. Постояла в звенящей тишине.