Испуганно чуть не перепрыгнула корень, Медвяна снова одернула:

— Ровно иди! Распрыгалась! Тут хотя и нестрашно, мы к Долгим Тропкам и не подходили пока… Сначала в Кривень-родник…

Слева в тумане мелькнуло до боли знакомое лицо — но присмотреться толком не успела, Медвяна взмахнула рукавом:

— Поди в туман, не к тебе пришли!

Справа зеленым пятном лужочек, цветами невиданными заискрился. Распрямилась там девушка, что венок плела — юная, словно солнцем пропитанная, с озорной улыбкой и тугой косой поверх простенькой рубашечки. Подбежала, коснулась губами щеки Медвяны, любопытно стрельнула глазами на Леську и зарделась, парочку тонких стебельков Медвяне протягивая:

— Вот, как ты просила.

— Спасибо, Любавушка. Травница ты моя… Как ты тут?

— Мне хорошо! Тут травушки много, и такие все разные! И степняков страшных больше нету! — улыбнулась девушка, а Леська с ужасом видела под левой грудью дыру на рубашке — и словно знала, что на обратной стороне такая же, где тяжелая стрела насквозь девушки вышла… когда же это было?

Обогнули камень-церковь, полосами туман раздвинулся — сбежала тропка к маленькому голубому озерочку. То ли на пеньке, то ли на камушке сидел, дремал, ружьем подперевшись, старый солдат. Хотя совсем и не старый — только какой-то ненастоящий, таких уж нет… Как со старой картинки — ремни наперекрест, табакерка, сабля и усы кольцами! Завидел идущих, ружье грозно взял и тут же в улыбке растаял:

— Медвянушка, ненаглядная моя!

Опустила Леська глаза — они так прижались, так приникли друг к дружке, он так ее руками оплел, а девушка-Медвяна так жарко к устам приникла… Теплой волной повеяло, душу омыло. Стояли посреди тропки, в миру и вне мира, и потревожить, понимала Леська — грех тяжкий. Чуть в стороночку шагнула, чтобы обойти, и всколыхнулся короткий вскрик Медвяны:

— Застынь!

А солдат широкой ручищей, как кутенка, за шиворот из туманной полосы выдернул. Круглым ужасом глаза Медвяны, суровым укором глаза солдата:

— Ну, куда ты, дуреха?! С тропки пол-шага — и обратной дорожки-стежки не будет!

— Я хотела… не мешать… — отходя от налетевшего страха, пролепетала Леська.

— Так иди прямо. Это вон то озерко. Искупнись — оно и очистит.

Не поняла. Потом поняла. Осторожно шагнула — и прошла сковзь Медвяну, прошла сквозь солдата, в спину шепот ласковый и быстрый

— Иди, девочка, иди… Родник ждет. А мы с Пантелеюшкой тоже… обождем.

И еще что-то, в поцелуе угасшее…

Не оглядывалась. Осторожно, шажок за шажком, по тропке к озеру. Сорочка, такая же что на Медвяне, словно сама с плеч скользнула. Нагая вступила в воду. Глаза прикрыла… Что с ней делал Кривень-родник, не знала, да так и не узнала.

Очнулась, когда позвала Медвяна. Подошла к Леське, подняла с бережка брошенную сорочку и тихонько, воды не замутив, по краешку словно ряску накипевшую сорочкой и собрала:

— Вот что на тебе было, девица-подруженька… Нам пора.

Только на полшага замедлились возле Пантелея, а он словно и не видел нагую Леську, только Медвяну искали глаза солдата. Взял ружье на караул, серьезно пожелал:

— Легких путей, милые.

— И тебе, Пантелеюшка. Жди меня, не последний раз видимся.

— Жду, Медвянушка, медвяная травушка… Жду… — отголоском эха прокатилось сзади и снова захлестнуло грудь мертвым воздухом, снова теменью ударило по глазам.

— Приходи! Приходи, девка! — Медвяна трясла за плечо.

Леська судорожно вздохнула. Открыла глаза. Оглянулась. Беспомощно глянула на бабку:

— А это… все было? или будет? или…

Та коротко махнула рукой, велев замолчать. Кинула на пол перед так и стоявшей на коленях Леськой тонкую белую сорочку. Черными пятнами, как россыпь горошинок, по подолу змеились полосы — и вспомнила Леська, как этой сорочкой юная Медвяна ряску с Кривень-родника собрала.

— Это…?

— Да. Черныши с твоей душеньки. Грязиночки всякие…

Леська со страхом коснулась пятнышек, отдернула руку, покраснела.

— Ишь, зарделась. Ругать не стану, грехов немного. Да и хвалить не за что: суета ваша душу вон как пятнает… Не поленись уж, девка, сосчитай горошинки. Да не сбейся!

Леська тыкала пальцем, старательно считала. Проверила заново:

— Двадцать семь!

Медвяна поджала губы.

— Много. С одного раза и не очистить. Эх, давно надо было тебя на Кривень сводить. Моя вина, совсем из ума выживаю.

— А как очищать-то?

— Сама знаешь. Али бабы не шептались?

— Не-ет. У нас про те тропки разговоры заказаны.

— Ну и хорошо. Меньше знаешь, больше… Ну и ладно. Сорочку сожжем. Золу просеем. С отваром смешаем и в ней вон ту «Покаянницу» смочим. Выдержишь, такую-то?

Леська обернулась к стене, на которой (ну только что не было!) висела длинная витая плетка. Плечи повело ознобом — ух ты… Это тебе не теткины прутья, тут с одного удара душу криком выпустит. Ну и пусть…

Кивнула, отвела глаза от плети и кивнула снова.

Медвяна одобрительно провела рукой по волосам, огладила плечи:

— Не боязливая. Кидай сорочку в печь. Сама.

Вспыхнуло синеватым огнем. Колыхнулись тени. Колыхнулись и сгустились — незнакомые мужики, двое, с бородами-лопатами, глаза под бровями спрятались. Охнула, прикрылась руками:

— Не бойся… В том стыда нет. Покаяние открытости просит.

Опустила руки, но не глаза. Мужики переглянулись, одобрительно покивали. Неудержимо краснея, заставила себя не повернуться и не прикрыться снова. Даже не спросила, зачем они тут: и так понятно, что в годы бабушки Медвяны «Покаянницей» витой махать — толку немного. А откуда мохнатые взялись, тоже не след спрашивать — волчий дух, матерый, и так все сказал.

Вот и раскинулись руки — широким крестом выше головы. Словно корешки из стен выросли, запястья намертво, но не больно прихватили. Вот волосы грудью прижала — чтобы спину открыть, послушно и понятливо. Вот и пар с витых полос «Покаянницы» белесым дымком поднялся. Шепот Медвяны, неясная тень, тяжелая рука на поясе, плотнее к стенке прижала. И первое покаяние, вместе с болью сдернувшее грех — от плеч к ногам, напрочь и резко, как откинутая голова и трудный глухой стон.

— Вот и хорошо, девка. Вправду хорошо, — опять голос Медвяны и ее руки, сильно втирающие в тело пахучую мазь.

Уже не стена под грудью, а шершавое покрывало кровати. Горло саднит и ноет, стыдливый шепот:

— Я громко кричала?

— Ничего, это не стыдно сейчас. Все хорошо. Ты молодец. Я знала… Я же говорила, что мы с тобой одинакие. Лежи. Голову не поворачивай.

— Почему одинакие?

— Ну, лет через двести сама поймешь… — хихикнула. — А все одно — я почище тебя первый раз на тропки ступала… У меня от «Покаянницы» было двадцать шесть, на одну меньше… — и снова заливистый, совсем не старый смех.

Тихо улыбнулась Леська, не удержалась, повернула голову и шаловливо показала язык:

— А одна лишняя была!

Ойкнула, когда Медвяна несильно пришлепнула все еще пылающий от плети и мази зад:

— Ишь, разыгралась! Про лишнее будешь своему Беру рассказывать. Может и поверит, чучело лесное.

Леська подавилась смешком.

— Значит? Нам теперь можно? Когда? Сейчас?

Медвяна пригвоздила к постели одним взглядом:

— Скажу, когда! — И чуть теплее добавила: — Потерпи чуток. Скоро уже.

Не удержалась, еще раз шлепнула тугое тело:

— Нужна ты ему с такой расписанной… пусть присохнет да подлечится.

И прикрикнула:

— Лежи, говорят! Я позову, как надо будет.

И она позвала. Как и обещала — скоро.

И они нашли на тропках Бера. Но это совсем другая история.

2005 г.