Был Андриан довольно высок, но коротконог, лыс, как Ленин, и плечист, и казался ниже ростом, чем был на самом деле; он много чего любил; с удовольствием пил "на халяву"; любил спьяну бить по лицу кого-нибудь из друзей, а наутро любил извиняться, говорил, что, мол, "заклинило". Но к Шахову, например, он не подступался даже в "заклиненном" состоянии - что-то останавливало его изнутри. Ходили легенды о силе Голощапова, о его "громовом" ударе с левой: как он уложил троих наглецов на Тверской, тогда ещё улице Горького... Никто этого не видел, но все верили, в том числе и Шахов, который, если и сомневался в рассказах о Голощапове, то сомнения эти сразу отгонял - хотел верить. Несомненно, симпатизируя вообще сильным людям, он дружил с Голощаповым. И если в отношениях с другими людьми, в изворотах политики и в изгибах сложных "чисто московских" ситуаций Шахов был прозорлив и расчетлив, то в Голощапове так и не смог разглядеть истинной сущности. Такая неожиданная для аналитика-профессионала слепота едва не обошлась потерей всего самого дорогого. Впрочем, он так никогда и не узнал об этом.
Марина год назад опрометчиво обещала последовать за своим супругом в отдаленные края. Пообещала она себе самой, а не мужу, и именно это обстоятельство угнетало Марину наиболее тяжко: от мужа она могла бы отговориться, от себя самой - никогда. Что же подвело её к этому обещанию, клятве, если хотите, обету? Да обыкновенная женская романтика, упоение собственной судьбой как неким захватывающим романом. А из фабулы романа, как из пасьянса, несомненно должна была выйти дорожка дальняя в казенный дом - ехали ведь за мужьями все эти Волконские и Трубецкие, чем же хуже она, Шахова-Лесовицкая?
Никакого явного смысла в поездке "поближе к мужу" не было. Можно было жить рядом с зоной - но зачем? Взирать каждый день на колючку и бетонированный забор с вышками, зная, что где-то там, в бараке, мерзнет и голодает суженый? Свидание полагалось, но, зная характер Виктора, Марина предположила, что свидания вообще не будет - лишат за "поведение" - дай Бог, не посадят в ШИЗО или ПКТ. Так было в Мордовии, где Виктор отбывал первый, "политический", срок...
Но слово, данное самой себе, перевешивало все разумные доводы. "Поеду", - говорила себе Марина. - "Буду работать в какой-нибудь школе есть же она там? - педагоги везде дефицит, да ещё за такую зарплату..."
Что-то произошло с тревожным, но привычным российским миром. Прогнило, как в королевстве датском, все, что раньше давало неощутимую слабину; разошлись швы, как будто страна решилась сдвинуть неподъемный груз - едва очнувшись после многолетнего наркоза. Еще совсем недавно жизнь удивляла стабильностью несвободы и равенства ("братство республик-сестер" отдавало пряностью абсурда), нынче же "не" прикрепилось к равенству, а свобода, оставшись без отвердительной, сывороточной частицы, распространилась словно эпидемия, обретая в крайних проявлениях черты беспредела - вплоть до каннибализма; братство же, потеряв территориальные субъекты, ушло внутрь человеков. К этому было не привыкать... Век-волкодав, фашист и чекист превратился в барыгу, шакала и мазурика; но сменилась терминология, убивец стал киллером, а мазурик - "авторитетом", язык оборотился заблатованной скороговоркой с жестами, а интонация возобладала над смыслом слов. Родина стала неузнаваема как мать-утопленница, посиневшая и распухшая. Азарт победы над властью партии и пролетарской гегемонией, продлившейся с исторической точки зрения весьма недолго, сменился голодной и безденежной апатией. Даже самые ярые свободолюбцы вдруг потянулись к умильным воспоминаниям о благодатных временах, рылись, как сказал поэт, в "окаменевшем дерьме" - и находили, находили...
Ушедшая в прошлое Москва семидесятых-восьмидесятых годов жила кругами, на первый взгляд почти не соприкасавшимися друг с другом. Где-то в самом низу трудились муравьи: рабочие, колхозники, младшие и старшие научные сотрудники, воплощая в жизнь идеи тех, кто подпрыгивал чуть выше (доктора, академики, конструкторы и т. д.). Где-то, казалось, в надмирных высях (или в осиных гнездах) обитала вместе с семьями партийно-государственная номенклатура. Подобно некоей "малой нации" эта часть общества существовала в чрезвычайно замкнутом круге. Там складывались свои традиции и обычаи, существовал свой немудреный фольклор, анекдоты, шутки и прибаутки. Для избранных пели особые песни особые певцы, для них писали писатели - даже те, что были "запрещены", ведь их книги свободно выдавались из спецхранов библиотек малому кругу избранных людей.
Номенклатурные дочери выходили замуж "за своих", сыновья женились на дочерях отцовских друзей, друзья дружили не по признаку общих интересов или внутренних душевных симпатий, а по принципу необходимости. Как и любую замкнутую нацию (вроде племени дегенеративных людоедов-харцтуков в Южной Америке) номенклатуру, несомненно, ожидало вырождение. Основателей кланов, этих сталинских бессребренников, живших под страхом наказания в жестком бессонном режиме работы на благо государства, сменили сыновья - немного либералы, немного стяжатели; внукам же было вообще н....ть и на государство и на либерализм, они просто жили на дедовские и отцовские проценты, оставшиеся в виде связей и той самой дружбы по необходимости. (Недаром, если не сами отцы, так именно они, дети, оказались у рулей газет, издательств, телекомпаний, конкурсов красоты, большинства банков и "сырьевых ресурсов". И казалось - вот-вот из номенклатурного болота, как из теории эволюции, из грязи самозародится новая жизнь, новый человек; нет, не родился. Потомство, "имеющее все", не стесненное ни идеологией, ни моралью, ни кодексами "нашло" себя в новом кайфе, в наркотической нирване, там и погибало... Таково было четвертое поколение,
Но и в "третьем поколении" мораль скукожилась до гулькиного... С кругами номенклатуры уже в советское время неожиданно стали соприкасаться круги якобы несуществующего в СССР "преступного мира": знаменитая банда Сокольца нашла приют на даче покойного сталинского наркома, "медвежатник" Чумак жил в квартире действующего члена ЦК КПСС; известные певцы, писатели и артисты балета строчили "помиловки" за тех, на ком пробы негде было ставить. Впрочем, соприкосновения не были проникновениями; исключения, вроде взаимной любви того же Сокольца и дочери Генсека, лишь подтверждали правило. Интересно также, что, хотя номенклатура и приглашала на домашние концерты, скажем, знаменитого В., но долго нельзя было усмотреть никакого сближения: как будто бард очерчивал вокруг себя свой круг, словно Хома в "Вие"... Когда же чуть ступил в сторону - то и погиб немедля...
Противостоящая, "полярная" сфера вмещала в себя огромное число непризнанных провинцией гениев, явившихся "покорять Москву" и пополнявших ряды дворников и истопников, называвшихся теперь "операторами". В разных квартирах устраивались то вечера поэзии, то выставки абстракционистов, экспрессионистов и нонконформистов, то философские диспуты, то концерты подпольных рок-групп. Сиявший и шелестевший тогда (и напрочь усохший ныне) "Гербарий" с бессменным лидером-вокалистом Борей Кокошником как-то весной "олимпийского" 1980 года застрял в Москве, не имея денег на билеты до родного Питера. Нужную сумму плюс расходы на спиртное собрали с помощью трех квартирных концертов - рупь с каждого зрителя. По приезду в Питер всю группу потянули в "Большой дом" на разборку к полковнику Шпильдееву, знаменитому гебисту, пропустившему через свои "дознания" не один десяток "подпольщиков" и диссидентов. Соло-гитарист Андрюша Смачок, слабый человек, сразу признался в подрывной деятельности и был за это на целый год помещен в специальную больницу, где его лечили аминазином, сульфазином и инсулиновым шоком. После лечения он больше никогда уже не брал в руки ни соло-гитару, ни бас, ни ритм...
Поводов для репрессий было предостаточно - арестовывали, сажали и лечили за анекдоты и карикатуры, за пословицы и поговорки, за стихи и песни, за пьесы и романы, за письма в ЦК и в ООН; отдельно шли "отказники" - евреи, желавшие обрести историческую родину, и потому приравненные к мученикам режима. (Впрочем, когда возможность отъезда представилась масштабно, они спешить не стали: недружелюбная советская родина быстро превратилась в соблазнительное царство желтого дьявола. А желтому дьяволу срочно понадобились опытные казначеи, в которых немедленно переквалифицировались бывшие научные сотрудники, гинекологи, стоматологи и музыканты-исполнители).