— Как ее зовут, сестру эту? — хрипло спросил Роман.

— Татьяночкой зовут, Татьяной Николаевной, значит. Я вот о чем хотел вас просить: как мне отвечать? Иной соглашается со всем, что я ему втолковываю, но потом задумается и говорит: медаль имеет две стороны. Если на одной стороне поражение Николая и всей его своры, то на другой, значит, победа Вильгельма и его своры. Не получится по поговорке, что хрен редьки не слаще?

— Вот и наши о том же спрашивают, — сказал тот, кто говорил о салотопенном заводе.

— И наши!

— И наши! — послышались голоса.

— Товарищи, я постараюсь подробно рассказать, что об этом пишет Центральный Комитет партии, — начал Роман. — Вы знаете, вся наша легальная печать задушена в первые же дни войны, большевистская фракция Государственной думы арестована и предана суду. Но товарищ Ленин, как всегда, на боевом посту. В нашу Донецкую организацию дошел из-за границы 33-й номер газеты «Социал-демократ». Мне удалось переписать Манифест Центрального Комитета. Вот о нем-то и пойдет сегодня речь. Мы не желаем победы ни той, ни другой стороне. Мы желаем поражения правительствам и той и другой стороны. Где начнется революция, мы заранее сказать не можем. Но сидеть сложа руки и ждать, когда начнут другие, мы не будем, иначе получится, что Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана. Нет, мы будем готовить рабочих и всех трудящихся к тому, чтобы использовать грядущий экономический и политический кризис и разгромить свою империалистическую свору. А кризис наступит, ибо война идет на истощение. Нам предстоит трудная, очень трудная работа. Разъяснять надо настойчиво, кропотливо. Ведь многие люди, даже и хорошие, но одурманенные пропагандой империалистов и их прихвостней, считают нас чуть ли не изменниками родины, нас, готовых жизнь отдать за счастье России и всего человечества!.. Прочтем же Манифест и разберем каждую его строчку…

…Из пещеры выходили по одному и спускались с холма разными тропами. Отдельно спустились и мы с Романом. Ночь была такая темная, что я не раз сбивался с тропинки и наталкивался на какие-то каменные чудовища. Я выбрал одну, самую яркую звезду и, двигаясь к ней, вышел наконец к железнодорожным путям. Около нашей квартиры меня поджидал Роман.

— Что так долго? — встревоженно спросил он. — Заблудился?

— Заблудился. Но на верный путь меня вывела звезда. Мне показалось, что это была та самая, которая светила мне в детстве во время моих скитаний, — ответил я. — Шел ощупью и думал.

— О чем?

— У кого ты научился так говорить с рабочим народом, вот о чем. Империализм — очень сложная штука. А ты так просто и доходчиво рассказывал, что, я уверен, поняли все. Это у тебя дар такой или ты у кого-нибудь учился?

— Учился.

— У кого?

— Все у него же, у Ленина.

Я невольно воскликнул:

— Ты его слышал? Живого?

— Я его всегда читаю, и голос его звучит в моих ушах. Как видишь, и у меня есть своя путеводная звезда.

Я аккуратно посещал институт, слушал лекции, усердно записывал их, возился в кабинетах с микроскопом, пробирками и реактивами, словом, «сокращал опыт нашей быстротекущей жизни». Я думал, что все приключения остались позади и в Градобельске жизнь моя будет идти ровно, как вагон по рельсам. Но так уж на роду у меня написано, что я должен впутываться в разные истории. Ах, Аркадий, Аркадий! Это он втянул меня в новую историю.

Но расскажу, как все это получилось.

Подходит он ко мне в институте и говорит:

— Ты не умеешь держать слово. Обещал познакомить со своим бродягой — и увиливаешь. А мне дозарезу нужен его фольклор.

— Я увиливаю?! Пожалуйста, хоть сейчас.

— Тогда пойдем к нему сегодня же вечером, ладно? Как только стемнело, мы оделись и пошли. Чтобы попасть на монастырскую горку, надо обязательно пройти два квартала по Карачинской улице. Она у нас главная.

— Зайдем-ка на минутку, — сказал Аркадий, открывая дверь в ярко освещенную аптеку.

Там он дружески кивнул провизору и протянул ему рецепт. Провизор налил в большой флакон прозрачной жидкости и, подавая его Аркадию, любезно пожелал ему здоровья.

— Ты болен? — спросил я, когда мы вышли из аптеки.

— Вполне здоров. Это просто спиритус вини ректификати. Я иногда выписываю его нашей братии. По десять унций на человека. Для компрессов, понимаешь?

— Но… ты ведь не доктор.

— Зато Михалевич доктор. Чтоб его не беспокоить, я расписываюсь за него сам. Как видишь, даже провизор не заметил.

— Ты, Аркадий, жулик, — сказал я. — С тобой опасно иметь дело.

— Жулик с самыми добрыми побуждениями, — спокойно ответил он и попросил: — Будешь знакомить с бродягой, скажи ему, что я чудесный парень, что меня надо слушаться и во всем мне помогать.

Мы поднялись к монастырским воротам. Мой бродяга сидел на лавочке в шапке, в черной монашеской шубе, в валенках. Я сказал:

— Здорово, приятель! Вот познакомься: мой друг. Чудесный человек. Дружи с ним и помогай ему во всех его добрых делах.

—. А чем это он такой чудесный? — ворчливо спросил бродяга.

Настроение у него было совсем не то, что при первой встрече: то ли замерз, то ли давно не пил.

— Хотя бы вот этим, — ответил Аркадий, вытаскивая из кармана флакон. — Есть у тебя перекипяченная вода? Разводить чистый спирт сырой водой — кощунство.

Голос у бродяги стал сразу умиленный.

— Родной ты мой, так у меня ж в сторожке завсегда печка топится. Сразу видно хорошего человека. Как величать-то тебя?

— Аркадий. Полностью: Аркадий Федорович. А тебя?

— Меня — Лука. Полностью: Лука Прокофьевич Первоапрельский. На основании своей фамилии я имею полное право всем брехать.

— Ну, мы еще посмотрим, кто кого в этом деле переплюнет, — горделиво сказал Аркадий. — Так что ж, пошли к тебе в сторожку?

В сторожку я идти не захотел и, пожелав Аркадию успеха в собирании фольклорных словечек и выражений, попрощался с Лукой.

— Не хочешь, значит, с нами выпить, касатик? Вот, вспоминаю, и мамаша твоя не одобряла тех, кто пристрастие к зеленому змию имеет. Здорово мне от нее попадало. Но я не обижался, даже, наоборот, признавался в своей слабости и говорил ей: «Истинная правда, мамаша, истинная правда. Вот за что я вас обожаю, мамаша, так это за вашу справедливость. В самом-то деле, на кой черт ее пить, водку эту? Ведь не пьют же ее ни коровы, ни овцы, ни даже львы, а живут — не горюют. Впрочем, что ж с них, мамаша, и спрашивать! Одно слово: тварь неразумная».

Прошло несколько дней, в течение которых Аркадий жил, как в лихорадке. Каждое утро он садился за стол и, вздыхая и что-то бормоча, исписывал листы почтовой голубой бумаги. Написанное вкладывал в такой же голубой конверт и куда-то уносил. Когда я спросил его, что он пишет, то получил короткий ответ.

— Фольклор.

— А куда ж ты его отсылаешь?

— В журнал «Русская мысль». Вообще это не твое дело.

— Не мое так не мое, — решил я и больше ни о чем не спрашивал.

Однажды он явился, сильно прихрамывая, повалился на кровать и застонал.

— Что случилось, Аркадий? — встревожился я.

— Беда. Спускался с горки — оступился и вот, пожалуйста: растяжение связок.

— Подумаешь, беда! — беспечно сказал я. — Выпишешь спиритус вини для компресса, полежишь три дня — и все как рукой снимет.

— Э, да ты ничего не знаешь. Молчи лучше, не раздражай меня.

Но полчаса спустя он заговорил сам. Да как! Со слезами на глазах.

— Митя, дорогой, хочешь, я на колени перед тобой стану?

Я опять встревожился:

— Ты бредишь? У тебя жар?

— Да, жар, — с горькой гримасой ответил он. — Жар души, понимаешь? Сегодня я должен вечером увезти ее — и вот лежу, раздавленный, как червь.

— Кого «ее»? Ей-богу, ты бредишь!

— Ее!! Богиню красоты! Неземное существо! Несчастную жертву фанатизма! Ах, если бы ты видел ее глаза!

— Видел! — вскочил я со стула. — Видел, черт возьми! Так вот в чем дело! Ты влюбился в монашку! Понятно теперь, кому ты писал свой «фольклор» на голубой бумаге.