Весь театр был растроган. Фокер достал из кармана большущий желтый платок и плакал навзрыд. А Пен, тот уже и плакать не мог. Он только следил за актрисою взглядом, - когда она скрывалась, сцена и зала пустели, лампы и алые офицеры бешено кружились у него в глазах. Он заглядывал за кулису, где она ждала своего выхода, а отец снимал с нее шаль; и в сцене примирения, когда она бросилась на грудь к мистеру Бингли, в то время как дети цеплялись за их колени, а графиня (миссис Бинглй), барон Штейнфорт (его с большим воодушевлением играл Гарбетс) и остальные действующие лица образовали вокруг них живописную группу, - горящие глаза Пена видели только ее, только Фодерингэй. Занавес опустился - это на Пена опустился погребальный покров. Он не слышал ни слова из того, что сказал Бинглй, когда вышел на авансцену объявить завтрашний спектакль и, как всегда, принять бурные аплодисменты на свой счет. Пен даже не понял, что публика вызывает мисс Фодерингэй, да и сам антрепренер как будто не догадывался, что успех пьесе создал не он, а кто-то другой. Наконец он понял, ухмыльнулся и, скрывшись на минуту, появился вновь под руку с госпожой Халлер. Как она была прекрасна! Косы ее упали на плечи, офицеры бросали ей цветы. Она прижала цветы к сердцу. Она откинула волосы со лба и с улыбкой обвела глазами публику. На секунду взгляды ее и Пена скрестились. Но вот занавес снова упал, видение исчезло. И Пен не услышал ни одной ноты из увертюры, которую, с любезного разрешения полковника Франта заиграл духовой оркестр драгунского полка.
- Пальчики оближешь, а? - спросил мистер Фокер.
Пен, пропустив вопрос мимо ушей, пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог бы объяснить приятелю свои чувства, он вообще в ту минуту не мог бы заговорить ни с одним смертным. Да он и сам еще не понимал, какие чувства его волнуют; это было что-то сладостное, захватывающее, сводящее с ума; бред буйной радости и безотчетной тоски.
Но вот Раукинс и мисс Тэктвейт заплясали знаменитую жигу, и Фокер предался веселью этого танца так же безудержно, как за несколько минут перед тем предавался слезам трагедии. Пен остался равнодушен, он и не думал о танцорах, только вспомнил, что женщина участвовала в той сцене, в которой впервые появилась она. Глаза его застилал туман. Когда танец кончился, он посмотрел на часы и сказал, что ему пора уходить.
- Да брось, посмотри еще "Топор наемного убийцы", - уговаривал его Фанер, - Там один Бингли чего стоит! У него красные штаны, и ему полагается, нести миссис Бингли по мостику над водопадом, только она слишком тяжелая. Очень смешно, оставайся, право слово!
Пен заглянул в афишку: у него мелькнула надежда, что фамилия Фодерднгэй затерялась где-нибудь в перечне актеров, занятых в водевиле, но там ее не было. Значит, пора уходить. Когда еще он доберется домой. Он стиснул руку Фокера. Пытался что-то сказать, но не мог. Он вышел из театра и как заведенный шагал по улицам, долго или нет - он и сам не знал; потом зашел к "Джорджу", сел на лошадь и поехал домой, и когда он въезжал во двор, часы в Клеверинге пробили час ночи. Хозяйка Фэрокса, возможно, еще не спала, но она только слышала, как Пен пробежал по коридору, прежде чем кинуться в постель и с головой укрыться одеялом.
Не в привычках Пена было проводить бессонные ночи, он и тут немедля уснул крепким сном. Даже и не в столь молодые годы, и под бременем великого множества забот и неотвязных мыслей, человек - будь то по привычке, или от усталости, или усилием воли - сначала засыпает и успевает немного отдохнуть к приходу тревоги. Но вскоре она является и, толкнув его в плечо, говорит: "Хватит лениться, милейший; просыпайся, давай поговорим". Бедный маленький Пен, что бы ни ждало его в будущем, еще не дошел до такого состояния; он спал долго и крепко, проснулся лишь ранним утром, когда в роще за окнами его спальни уже расшумелись грачи; едва он открыл глаза, как милый образ возник перед его внутренним взором. "Дорогой мой мальчик, - слышал он нежный голос, - ты сладко спал, я не хотела тебя будить; но я все время стояла у твоего изголовья, и тебе от меня не уйти. Я - любовь! Я несу с собой страсть и лихорадку; неистовые порывы, нестерпимое желание, ненасытное томление и жажду. Уже много дней как до меня доносятся твои призывы; и вот я пришла".
Устрашил ли Пена этот голос? Как бы не так. Он не заглядывал в будущее, а пока мог отдаться во власть сладостных грез. И так же как за три года до того, получив от отца в подарок золотые часы по случаю перехода в старший класс, мальчик, едва проснувшись, вытаскивал их из-под подушки и разглядывал, без конца протирал тряпочкой, или, забившись в укромный уголок, слушал, как они тикают, - так и юноша упивался новой забавой: проверял ее сохранность в кармане жилета; заводил по вечерам, а утром, чуть пробудившись от сна, ощупывал и не мог на нее налюбоваться. (К слову сказать, эти первые его часы, хоть и ярко блестели, но сработаны были плохо, они то убегали вперед, то отставали, они вечно портились. И Пен убрал их в ящик и на время забыл о них, а потом обменял на более надежные.)
Пену казалось, что со вчерашнего дня он сделался старше на много лет. Теперь сомнений быть не могло: он был влюблен как лучший герой лучшего из прочитанных им романов. Самым безапелляционным тоном он велел Джону подать воды для бритья. Он оделся по-праздничному и, величественно спустившись к завтраку, снисходительно поздоровался с матерью и маленькой Лорой; эта последняя уже часа два как разыгрывала экзерсисы на фортепьянах, а когда Пен прочитал молитву (не услышав из нее ни единого слова), подивилась, какой он нарядный, и просила рассказать, про что была пьеса.
Пен рассмеялся и не пожелал рассказать Лоре, про что была пьеса. Незачем ей об этом знать. Тогда она спросила, почему он надел свой красивый новый жилет и такую прекрасную булавку.
Пен покраснел и рассказал матери, что школьный товарищ, с которым он обедал в Чаттерисе, занимается в Бэймуте с репетитором, очень ученым человеком; и так как он тоже поступит в университет, а в Бэймуте готовятся к экзаменам несколько молодых людей, то ему хочется... съездить туда и... и просто узнать, в чем состоят их занятия.