Он вернул внимание к коду карты, отчасти беспокоясь, что тот прекратится, как только Иеронима умрёт. Он должен изучить всё, что мог, пока ещё было время.

В центре карты располагался город. У него были катакомбы, представлявшие собой лабиринт из нескольких сотен проходов, которые резко обрывались или по какой-то иной причине выглядели незаконченными, и тысячи других маршрутов, расходившиеся от границ, как капиллярные вены. Город существовал в трёхстах шестидесяти градусах, словно покрывал всю внутреннюю поверхность большой шахты или туннеля. Увиденное напоминало рассказы о космических станциях Старой Земли, которые вращались в пустоте для создания искусственной силы тяжести, хотя этот город всё же был неподвижен. Он просто существовал, статичный и подо всеми углами, включая невозможные.

Ни город, ни его катакомбы не были всей картой. Они даже не занимали её большую часть. От границ города в бесконечной и случайной сети разветвлялись тысячи капиллярных туннелей, не показывая ни малейшего человеческого порядка и не ведя ни к каким конкретным местам назначения.

Всё это Лэнд мог понять. Это не было проблемой.

Проблема состояла в том, что карта изменялась, даже когда загружалась в разум Иеронимы. Она всё время перемещалась и перестраивалась, словно мир, который был нанесён на карту, имел самые свободные отношения с материальным течением времени. С момента, когда экспедиционные команды начали обследовать этот таинственный регион, произошли тысячи и тысячи незначительных смещений, словно лабиринт реагировал на что-то – какое-то внешнее давление – и стремился стабилизировать себя. И все эти смещения в мучительных подробностях врезали в мозг Иеронимы.

Сложность кода карты была бы на пределе понимания смертного даже в трёх измерениях. В четырёх это было почти смехотворно и ужасающе восхитительно.

В хирургической палате рот Иеронимы двигался в безмолвной тщетности. Лэнд отвлёкся, чтобы посмотреть, как Кейн вколол ей что-то бледно-синее и молочное, что-то, что ничуть не ослабило судороги и ни на секунду не стабилизировало скачущие показатели жизнедеятельности. Когда её голова дёрнулась, обнажив неприкрытые капюшоном механические внедрения, Лэнд увидел, что она смотрит сквозь окно палаты прямо на него. Её глазные линзы вращались и перефокусировались. Он был уверен, что заметил что-то умоляющее в её машинном взгляде. И возможно, что-то вроде сожаления?

Лэнд оглянулся на экраны. Данные всё текли и текли.

Скоро к картографии и хронологии присоединилась архивная информация, которая бросала вызов вере, не говоря уже о возможности. Сканирования и исследования, выполненные техножрецами касты Объединителей, измерявшие сущность мира, в котором они работали, и… и врагов, с которыми они встретились.

Глаза Лэнда расширились. Губы медленно и почти изящно разошлись, а челюсть отвисла. В палате извивавшаяся и дёргавшаяся машина, которой стала Иеронима, резко обмякла и замерла, хотя и продолжая дрожать.

– Зубы Шестерёнки, – выдохнул Лэнд. Благоговейный страх превратил ругательство в шёпот.

Его глаза заблестели. Мир психически устойчивых проходов. Мир, который существовал не в варпе, а вопреки ему. Мир, который позволял путешествовать на огромные расстояния, ни разу не оказавшись в досягаемости коварных и изменчивых щупалец варпа. Мир, который смещался, словно сопротивляясь разлагающему прикосновению варпа, перестраивая себя, чтобы оставаться неуязвимым.

Паучья сеть. Паутина.

Его глаза заблестели. Мир, наводнённый сущностями варпа. Существами, которые формировались из ненависти, безумия и эмоции. Создания, рождённые каждой когда-либо испытанной эмоцией, обрели форму и кружились за завесой реальности. Чудовища, сформированные из материи варпа и наводнившие это древнее и драгоценное святилище.

Его глаза заблестели. Мир, разрушенный Магнусом Красным. Мир, вскрытый смертельными ранами в защитной психической оболочке. Мир, расколотый огромными выбросами колдовской энергии, которая позволяла порче этих сущностей – демонов – распространяться.

Его глаза заблестели, замерцав на грани слёз. Уязвимые места! Слабые места в технологии! Признаки распада в созданных ксеносами частях паутины и, что ещё хуже, недостатки из-за неполных человеческих знаний в частях, построенных Механикум. Они не обладали психической оболочкой, как древние и первоначальные конструкции. Разработанные людьми пространства бесконечного лабиринта были защищены…

Его глаза заблестели, и он заплакал. Великая машина. Машина такой силы и чистоты, что не поддавалась смертному разуму. Трон из золота, созданный стать вместилищем мощи Императора. Трон Омниссии, место самого Бога Машины, который концентрировал и направлял Свою психическую мощь в паутину, укрепляя проходы Механикум. Машина-душа, ревевшая силу в этот священный и таинственный мир, ограждая железо и сталь Механикум от когтей демонов.

Его глаза заблестели и потекли благоговейные слёзы, как в преданиях Древней Терры, где люди плакали перед ликами своих ложных богов. Оставленный Великий крестовый поход. Назначение Гора магистром войны. Затворничество Императора в Имперской Темнице. Предательство Магнуса Красного. Кустодианская гвардия. Безмолвное Сестринство. Объединители. Война в паутине. Великая Работа Императора. Magnum opus, почему Омниссия поднялся в небеса и объединил две империи Марса и Терры. Это было для этого. Всё это было для этого. Всё это было для этого.

И – из-за неповиновения примарха, невежественного оружия, у которого хватило идиотизма возомнить себя человеком – magnum opus оказался на краю пропасти.

Его глаза закрылись. В тот момент, когда Иеронима прохрипела последний вздох на столе, где ей обещали возрождение – Аркхан Лэнд, наконец, понял.

– Я должен пойти с вами… – произнёс он, повернувшись к Диоклетиану. Необходимость в его голосе граничила с мольбой. Он взял кустодия за наруч, посмотрев на равнодушную лицевую панель воина. – Я должен присоединиться к вам в Великой Работе.

Кустодий молча простоял всю операцию. Он впервые пошевелился и повернулся, чтобы посмотреть сверху на техноархеолога бесчувственными глазными линзами. В воздухе вокруг обоих мужчин зазвучал вой выровнявшихся жизненных показателей.

– Она умирает, – ответил Диоклетиан. – Вы говорили, что это – подготовительный этап операции.

– Кустодий, пожалуйста…

Диоклетиан снова без малейшего проявления эмоций отвернулся к палате.

Что-то дрожало внутри черепа жрицы. Оно сворачивалось и разворачивалось с омерзительной телесностью, щупальцем цепкого льда, который всё глубже проникал в мозговое вещество. Толчки не причиняла боли, но давление его присутствия тяжелейшим бременем легло непосредственно на череп и позвоночник. Она почувствовала, что горбится, сжимается, и, попытавшись выпрямиться и освободиться, она поняла, что не дышит.

Не просто не дышит, а не может дышать. Попытка вздохнуть встретила твёрдую и холодную стену, перекрывшую горло. Лёгкие даже не шелохнулись. Тело не отвечало на желание встать, бороться, бить, сделать вообще хоть что-то, дышать, дышать, дышать.

– Лёгочная нестабильность, – произнёс голос. Отдалённый. Беспристрастный. Священный в своём спокойствии. Без всякой индивидуальности в покрасневшей черноте её слепоты. – Отметьте девятый случай. Просветите её.

Код вспыхивал сквозь раскалённые чувства, огненными цифрами откладываясь во влажной плоти её мозга. Его смысл ускользал от неё.

Она закричала в безмолвной и бездыханной тишине.

– Лёгочные спазмы, – раздался другой голос, такой же холодный, такой же просветлённый.

– Зубы Шестерёнки. Она пытается дышать.

– Просветите её.

Ядовитые цифры снова впились во внутреннюю часть её черепа. Несмотря на всю боль, они стали ещё дальше, их стало ещё труднее увидеть и сложнее прочитать.

Задыхаясь в собственной тишине, утопая в бесцветье, она падала всё глубже, безмолвно крича.

– Просве…

Щупальце медленно распрямлялось сквозь ил и осадки её разума, уговаривая вернуться. Она чувствовала себя медленной и рассеянной, кровь и мысли одинаково запятнали токсинами.