Конюшня, которая отныне стала его новым чертогом и под кровом которой он проведет несколькосчастливых лет, — это дворец не дворец, однако же и мало чего общего имеет с теми животноводческими помещениями, что уныло тянутся на задах иных сел и деревень, — обшарпанные ветрами и дождями, с подслеповатыми окошками; порой заросшие по самые брови навозом.

Во-первых, она была не на задах, а в самом центре конного городка. Во-вторых — двухэтажная: внизу лошади, вверху корма для них. В-третьих — с большущими, точь-в-точь как в школе или клубе, окнами. А можно и с больницей сравнить — стерильная чистота здесь, даже и конским потом не пахнет.

И еще много чего такого, что достойно почтительного внимания. К дверям, например, подводит не колдобинная и вечно в сырости гужевая дорога, а широкий тракт из битого и утрамбованного кирпича — словно пурпурной ковровой дорожкой путь устлан. У входа в конюшню — большие, в два обхвата вазы с цветущими в них розами. Чуть поодаль, среди яблонь и груш, обелиски-памятники лошадям, которые в свое время прославили эту конюшню.

На дверях в массивной золоченой раме и под стеклом документ, имеющий силу закона, — «Распорядок дня».

Николай Насибов приходит в конюшню первым — в четыре утра. Он всегда старательно выбрит, сорочка на нем неизменно белокипенной чистоты, на брюках свеже-подправленные утюгом стрелочки, башмаки — хоть глядись в них! Кто-то может подумать, что это — пижонство, а если помягче выразиться — щегольство, но тот, кто так подумает, ошибается: просто Николай знает, что лошадь не уважает и неохотно слушается человека, который плохо моется, редко бреет на лице щетину, кое-как одевается.

Известно давно, что лошадь, как и собака, нуждается в человеке: не вообще в человеке, а в одном — определенном и постоянном. У Анилина не было человека — Филипп им не смог стать. Правда, и зложелательно Анилин к тому «недисциплинированному» конюху не относился. Когда Филипп обижал его, он не выказывал никогда ни обид, ни намерений быть отмщенным, эти душевные побуждения не знакомы не только лошади, но даже волку, лишь люди умеют таить обиду и зло. Лошади ведомо чувство любви, но она нужна ей лишь взаимная — как и каждому, впрочем, живому существу.

Десять месяцев неприязни к Филиппу сделали Анилина недоверчивым, и Насибов не сразу смог подружиться с ним. Во вред самому себе Анилин то артачился, то трусил и наделал немало ошибок, прежде чем прошел начальную школу обучения ипподромного скакуна.

В этой школе, как и во всякой начальной, было четыре класса, но только лошади проходят их всего за полгода. В первом надо применяться к ходьбе под седлом — абы как, лишь бы терпеть на себе всадника. Во втором ты обязан научиться по первому требованию менять аллюр — способ передвижения: то шагом идти, то рысью, то кентером — легким галопом значит, то карьером — это скакать во весь опор. Третий класс, который надо закончить зимой, посвящен тому, чтобы «одеться в мускулы», а в четвертом, за март—апрель, «раскрыть дыхание». Все уроки, в конце концов, сводятся к одному: учиться бегать насколько можно быстро.

Кажется, такой пустяк, что прямо смех!.. Не говоря уж, например, о цирковых лошадях, ведь даже обознику, заурядному ломовику надо постигнуть несравненно более премудрые вещи! В самом деле.

Обыкновенная лошадь должна уметь ходить и под седлом, и в упряжке, и с сохой, и по кругу — воду качать. Она обязана смирно вести себя, когдана нее кто-нибудь взгромоздится и погонит вскачь, беспрекословно выполнять любое, хоть бы и неразумное приказание ездока, даже если этим ездоком будет столетний дед или какая-нибудь девчонка от горшка два вершка. Ну конечно, надо свыкнуться с тем, что на шее у тебя не галстук для красы, а бременящий и до ссадин холку натирающий хомут, на спине седелка, над головой дуга, под брюхом подпруга. Пока на тебя всю эту сбрую навьючивают, надо не только не брыкаться, но и помогать седлающему — то назад податься, то через вожжу ногой переступить, то вперед пойти, но не шибко, всего на полшага, чтобы там, сзади, тебя покрепче заарканили. Когда запрягут и взнуздают, надо тащить воз, да не шагом, вразвалку, а как повелят. Ну уж и разговора не может быть о том, чтобы кусаться, лягаться или взять да и поваляться себе на приглянувшейся лужайке. Больше того: надо молчать даже тогда, когда пить или есть захочется, виду не подавать, что устал, — это все хозяин твой лучше тебя знает, только его волей имеет право жить лошадь, своей у нее нет.

А вот здесь как раз и ключ к загадке: у рабочей лошади воля сломлена раз и навсегда, а лошадь спортивная — рысак или скакун, безразлично, — обязана волю иметь, но добровольно соединять ее с волей жокея или наездника.

Стало быть, наука, которую изучал Анилин в начальной школе, заключалась в том, чтобы без насилия и принуждения, полностью сохранив самостоятельность характера, исполнять тем не менее все, что повелит жокей. И вот, кстати, почему в глазах кровной лошади можно видеть одновременно огонь и кротость, гордыню и добродушие.

Анилин, как уже известно, поступил в школу, имея о ней превратное, искаженное Филиппом представление, и учиться он сперва был решительно не намерен.

Началось с того, что он не захотел, чтобы его благородную голову обременяли уздечкой. К недоуздку он привык, когда был глупым, еще под матерью. К тому же недоуздок что — игрушка, само слово говорит: это не настоящая, неполная узда, уздечка без удил, называют ее еще оборатью и оголовьем. Одно дело идти в узде с одним подщечным поводом, совсем другое, когда между зубами на язык положат железный мундштук и пристегнут его ремнями так, что уж не выплюнуть, не изжевать — только маетно лютовать, от страданий и бессильной злобы норовя весь мир разнести в щепки, что он и пытался проделать, отбрасывая от себя конюхов и круша копытами левадную городьбу.

Его, конечно, можно понять: чего хорошего, когда тебе засунут в рот кислую железку, но и то он должен был в разум взять, что без этого никак нельзя, на что уж задавака Айвори Тауэр, а и то сосет ее как миленький.

Насибов особенно не удивился, когда Федя попенял:

— Весь молодняк узду держит, а с ним пять дней без толку воюю. Видно, в отца такой тупой.

— Нет, Анилин — лошадь с большим сердцем, занимайся и не горячись, — велел Насибов.

«Лошадь с большим сердцем» — так говорят про лошадь живую, горячую и охотно идущую в работу. Анилин был горяч и спокоен одновременно, и именно в этом увидел Насибов его отдатливость. Отец Анилина Элемент, хоть и прослыл классным резвачом, все призы взял из-под палки (палкой жокеи называют хлыст), потому что был действительно туп от природы. Но если резвость и силу жеребенок чаще наследует отцовские, то характер он перенимает, как правило, мамин. Аналогичная как раз и была отдатливой — качество, которое Насибов в лошадях ценил выше всего, как в людях характер ставил выше ума, рассуждая, что при добром сердце и ум появятся, а если сердца нет, то даже и очень хорошая голова не пригодится.

Со стороны можно было подумать, что Насибов относится ко всем одинаково: лошадь и лошадь. Но нет, с первого же дня у него с каждым скакуном складывались совершенно различные взаимоотношения, о которых знал лишь он один, да еще разве что сами лошади. Одна была тупа, вторая ленива, третья неотдатлива, четвертая норовиста, пятая капризна, шестая имела какие-нибудь дурные привычки. Жеребцы все, как правило, требовали, чтобы с ними обращались терпеливо, серьезно и спокойно, не давая им при этом возможности убедиться, что они сильнее человека. С кобылами же надо быть ласковыми, ибо жестокость и грубость делают их робкими, недоверчивыми и потому скрытно-злыми.

К Анилину Насибов привязался сердцем сразу же, как только впервые увидел его, и нянчился с ним охотно и терпеливо. Конечно, каждого жеребенка, как бы он ни был изноровлен и артачлив, в конце концов можно быстро и сполна подчинить своей воле, но на пререкания лошадь может растратить так много сил и сердца, что их потом не достанет для настоящей борьбы — на скаковой дорожке. И Насибов старался, чтобы Анилин не расходовался попусту, а главное — не смотрел на него и на конюха как на истязателей.