Они вошли в зал. Слабый свет исходил от свечей. Новиков невольно вздрогнул: их держали в руках три скелета, стоявшие на кубических подножиях. Стены зала были затянуты черным сукном, пол покрыт черным ковром, по которому там и тут блистали вышитые золотом слезы, похожие на толстенькие запятые.

Возле скелетов на невысоком помосте возвышался гроб. Крышку его украшали ветвь акации и череп. Рядом жертвенник — трехногий столик, накрытый черной с серебряными фестонами скатертью. На жертвеннике — черепа и берцовые кости.

Вдоль стен стояли братья в черных епанчах.

Новиков оглянулся. С четырех стен зала на него смотрели картины — четыре крупных черепа на костях. Чтобы зритель не ошибся в значении сюжета, внизу каждой картины было написано по-латыни: «Memento mori» — «Помни смерть».

«Напоминаний больше чем достаточно, — подумал Новиков — Их столько, что тянет на что-нибудь более веселое»,

Мастер стула Владимир Лукин увидел Новикова, слегка ему поклонился и пошептал на ухо соседу. Тот вышел, через несколько минут возвратился с черной епанчой и подал ее Новикову.

Накинув епанчу, Новиков стал похожим на остальные фигуры, и Лукин удовлетворенно кивнул ему головой.

— Мы опоздали, — тихонько сказал Новикову Майков. — Обряд открытия уже прошел. Сейчас будут испытывать новичка.

У дверей на другом конце зала раздался кашель.

— Кто там? — спросил брат-страж, ударяя в дверь кулаком.

— Ищущий, который желает быть принят в свободные каменщики, — послышалось в ответ.

— Как ваше имя?

Голос за дверью назвал фамилию. Страж обратился к братии:

— Должно ли его впустить?

— Мы согласны!

— Войди! — крикнул страж.

В залу вошел человек с завязанными глазами.

Платок закрывал ему половину лица. Он был без кафтана, чулок с левой ноги спущен, колено обнажено. Исподняя рубаха открывала поросшую волосами грудь.

Два брата подвели новичка к мастеру и встали слева и справа.

— Если вас завлекло сюда только презрительное, наказания достойное любопытство, вы поплатитесь за него. Истинное ли побуждение и усердие влечет вас вступить в общество свободных каменщиков? Не подговорил ли вас кто на сие предприятие? — снова спрашивал мастер.

— Нет, я сам.

— Будете ли подчиняться законам нашего ордена?

— Да, буду.

— Ведите его!

Новичка повели по залу. На пути его лежала охапка крупных поленьев. Новичок ступил на них, поскользнулся, сделал два неверных шага и остановился.

— Отойдите от пропасти! — сказал мастер.

Принимаемый метнулся назад. Братья перед его лицом замахали епанчами, изображая ветер.

— Готово ли железо? Горячо ли оно? — спросил мастер.

«Что это? Детские забавы? — подумал Новиков. — Неужели и со мной Лукин мог бы проделать эту комедию?»

Он потянул Майкова за рукав.

— Выйдемте, Василий Иванович!

За спинами братьев, ступая на цыпочках, они покинули зал.

— Фу, — сказал Новиков. — Зачем вы меня привели? К чему это ребячество?

— Вы нетерпеливы и строги, Николай Иванович, — ответил Майков. — Для вас наши обряды — игрушка, но для многих в них заключена таинственная мудрость. И чтобы удостовериться в человеке, надобно устрашить его перед принятием в орден. Это помогает сохранить тайны, а вернее, избегать лишней болтовни.

— Поедем домой, — сказал Новиков. — С меня на сегодня хватит.

Недели через две Майков снова повез Новикова к Лукину, в этот раз на собрание столовой ложи.

Зала в его доме была освобождена от черных покрывал и черепов, никому не завязывали глаз.

На составленных «покоем» столах с белыми скатертями красовались вина, водки, закуски, фрукты, серебряная посуда.

Братья шумно рассаживались, звенели бокалами.

Лукин постучал молотком, требуя тишины, и прочитал молитву.

— Зарядить пушки! — скомандовал он.

Поднялась обычная пиршественная суетня. Братья наливали водку, рассматривали бутылки с вином, хватали закуску.

— Здоровье государыни императрицы Екатерины Алексеевны! — провозгласил Лукин.

Стоя, гости выпили тост. Раздались рукоплескания. Потом пили здоровье великого князя и его супруги.

— Зарядить пушки! — то и дело кричал Лукин. С каждым выстрелом настроение за столами поднималось. Слуги приносили бутылки.

Лукин изрядно выпил, но держался еще твердо и предлагал тосты за масонских начальников и чиновников — надзирателей, казначея, хранителя. Братья пели песни.

Новиков не любил вина, избегал пьяниц. Столовая ложа ужаснула его картиной, которой напрасно тщились придавать аллегорический смысл. Это была попойка, и порывом к духовному очищению ее не объяснишь. Такова распущенность.

Поездки в ложи насторожили Новикова. Театральные пьески, веселые пирушки — что еще могут предложить ему в ордене?

Он решился спросить об этом Елагина — одного из руководителей русских масонов.

— Это поймешь не сразу, — сказал Елагин. — Я, если хотите знать, с юных лет причастен к масонству — тому с двадцать лет. Вело меня любопытство: какие тайны смогу там узнать? И что скрывать — тщеславие: лестно побыть в равенстве с такими людьми, которые в обществе знамениты чинами и достоинствами. Признаюсь вам, хоть и совестно теперь вспоминать, думал, не достану ли я через братство в вельможах покровителей и друзей, которые помогут мне составить счастье.

Новиков, склонив голову, исподлобья глянул на Елагина, и тот понял взгляд как неодобрительный.

— Да нет, — заторопился он. Внутренняя сила, исходившая от Новикова, была так велика, что прошедший огонь и воду Елагин, матерый делец, и тот не хотел остаться в его глазах нечестным человеком. — Нет, карьер мой устроился без всяких покровителей, своим умом дошел, своей способностью. Богатые господа ничем не помогли мне. Да и масонством-то они как игрушкой играли. Не приобрел я из тогдашних работ ни преподаваний нравственных, ни даже тени какого-либо учения, а видел только обряды странные и действия почти безрассудные, слышал символы нерассудительные и объяснения религии, которые рассудку противны.

— Вы говорите о том, что было раньше, — сказал Новиков, — но и теперь некоторые церемонии масонов видятся мне совершенно ложными, поддельными. Самое благовонное курение не может заглушить нечистого запаха. И стыдно тем, кто священными молитвами дерзает прикрывать пагубные намерения.

— В таком бесплодном упражнении, — продолжал Елагин, — открылась мне та истина, что ни я, ни начальники масонов иного таинства не знают, как в собрании ложи со стеленным видом шутить, за трапезой реветь песни и на счет ближнего хорошим упиваться вином.

— Бывал я в столовой ложе, все это видел, — сумрачно сказал Новиков. — И разве не смешно глядеть на такого изобретателя, который захотел бы умножить теплоту солнца сожиганием костров, а свет его увеличить свечами? Чистый свет солнца и теплота его остаются, а вымышленные бредни исчезают ко стыду и сраму изобретателей своих. Так и будет в истории масонства.

— Может, и так, — согласился Елагин, — да еще не скоро. И дорога к истине трудна, ох, трудненька. По опыту знаю. Ведь понявши суету масонских забобонов, я отошел было от братства, спознался с атеистами и деистами, читал книги новых философов и энциклопедистов, тогда в славе находившихся. Читал — и убоялся, что дерзаю оставлять веру, забываю страх божий. И я вновь принялся искать и вернулся к масонству. Думаю, что самое главное в нем осталось мне тогда неизвестным. Теперь ищу подлинные акты, где об этом сказано. За безумно истраченные деньги собрал громаду писаний — все пока не то. Ни у нас не знают, ни за границей. Вижу разные умствования, иногда острые и разумные, чаще пустые и глупые. А правда, чую, где-то рядом, да ухватить не могу… Так вот и живем, Николай Иванович…

Новиков молчал, закрыв рукою лоб.

— Я полагаю, — наконец произнес он, — истина проста и мудрование от лукавого. Стараться познать себя — это главное, познать природу и бога. Все в человеке. Для него мы и работаем.