Подземная река в тот день не прорвалась. И ничто не помешало Егору подняться наверх.

В вестибюле у телефонов-автоматов, у стены, облицованной желтой, веселенькой плиткой, стояла худенькая девочка лет десяти. На ней было тонкое, перешитое, затертое на рукавах и животе сиротское клетчатое пальтишко. Из-под повязанного по-взрослому платка выбивались прямые темные волосы, тонкие брови были высоко подняты.

Девочка стояла прямо, напряженно, готовая побежать навстречу. Она ждала кого-то, и ее не замечали те, кто спешил веселиться, — им не хотелось, да и некогда было ощутить ее одиночество и тщетное ожидание. И Егор понял, что девочка — единственный человек, который, как и он, не принадлежит празднику и не спешит пересечь границу. Он хотел было подойти к ней, но, конечно, этого не сделал. Что ты скажешь ребенку — только испугаешь.

Было десять минут двенадцатого.

До дома — шесть минут. Тысячи раз измерено, проверено, испытано за шестнадцать лет жизни. Шесть минут он растянул минут в пятнадцать. Еще пять минут простоял на дворе, глядя на мелькание теней в своих окнах — уже гости съехались, собирают на стол, мать беспокоится — не из-за него, а потому, что он не купил хлеба, а как скажешь гостям, что нет хлеба, не пойдешь же к соседям в новогоднюю ночь занимать три батона. А отец уже в который раз спрашивает, словно именно мать где-то прячет Егора:?Интересно, как ты намереваешься провести праздник? Вообще без музыки?? Словно музыка — какой-то документ, паспорт, с которым пускают за ту границу. В глубине души Егор допускал: мать могла решить, что он попал под машину, и заставляет отца звонить в милицию. Права на беспокойство Егор давать родителям не хотел. Даже хуже, если они звонят в милицию, — стоит ему войти в дом, как к негодованию хлебному и магнитофонному присоединится негодование за опоздание. Это будет третий и самый непростительный грех? Ты заставил нас всех волноваться!?

И тогда Егор понял, что никуда он не пойдет. Не перейдет с ними границу. Лучше остаться на дворе, бродить по улицам, что угодно… Но ведь если он не вернется, рухнет праздник не только у родителей, у всех гостей — они будут всю ночь носиться по моргам, пугать звонками приятелей и знакомых… Мстительного чувства Егор не испытывал: загубить им праздник — значит лишить себя права на жалость к самому себе. Вернуться домой — невозможно. Не вернуться — нельзя. Но как получить отсрочку?

Он отыскал в кармане две копейки, подошел к автомату.

— Сергей? — Хорошо еще, что Сергей сам подошел к телефону. — Это я, Егор. У меня к тебе просьба.

— Ты из дома? Перезвони мне, а то в дверь тарабанят. Гости идут.

— Открой им и возвращайся. Я не из дома.

— Беда какая-нибудь?

— Скорей же.

Мимо автомата прошли Семиреченские. Когда-то они были тетя Нина и дядя Боря. Теперь как-то превратились в Нину и Борю — разница в возрасте стирается. Одно дело, когда им по двадцать три, а тебе три. Другое — когда тебе уже шестнадцать, а им сорока нет.

— Я слушаю, — сказал Сергей.

— Позвони моим, скажи, что я только что от тебя вышел, бегу домой.

— Ты с ума сошел! От меня до тебя больше чем полчаса ехать. Ты что. Новый год хочешь на улице встретить?

В голосе Сергея искренняя тревога. Он такой же, как все. Ему немыслим вариант, при котором твой друг не принимает участия в торжественном переходе границы вместе со всем прогрессивным человечеством.

— Позвони, а то они беспокоятся. Я тебе потом объясню.

— Слушай, что случилось? Это с магнитофоном? Не получилось? — Сергей предлагал поехать вместе. Но это ничего не меняло — Гарика без миномета не проймешь.

— Не получилось. Да ты звони, а то Новый год пропустишь.

— А ты?

— Мне уже все равно.

— Не психуй! Хочешь, приезжай ко мне. Я своих стариков мобилизую тебе в поддержку.

Егор бросил трубку.

…Без двадцати двенадцать. Окна отсюда не видны, надо выйти из автомата и пройти до конца заснеженного газона. Егор нашел еще две копейки. Сначала надо перезвонить Сергею.

Было занято. С третьего раза пробился.

— Ну что?

— Твоя мамаша волнуется. Собиралась уже в милицию звонить. Ты вообще псих или как?

— Спасибо, Сережка. Я пошел.

— И поскорее. В новогоднюю ночь легче получить индульгенцию, чем в другой день. Так что бросайся им в ноги, может, поймут. Послушайся моего мудрого совета.

— С наступающим!

Щелкнул рычаг. Длинный гудок.

А что дальше?

А впрочем, известно, что дальше. Надо подняться на верхний этаж. Там площадка перед чердаком, иногда там целуются пришлые парочки. Вряд ли кому придет в голову забираться туда в новогоднюю ночь.

У лифта никого не было — рука сама нажала на кнопку пятого этажа, пришлось жать на?стоп? и снова — уже на девятый.

Егор вышел из лифта. Четыре квартиры и железная лестница наверх. Он задержался на площадке, стараясь среди торопливых — последние минуты — звуков угадать те, что доносились с пятого этажа. А зачем? Он никому не нужен. Даже Сергею, который уже, наверное, забыл о его существовании.

Егор не пошел наверх, на чердак. Он начал спускаться по лестнице. Восьмой этаж, седьмой… Этажом ниже остановился лифт, застучали запыхавшиеся шаги звонок в дверь — торопливый и нервный, дверь открывается и на всю лестницу переполох голосов:

— Успели все-таки! Какое счастье! Успели!

Они-то успели. Теперь поедут со всеми вместе. Что ж, если это кажется кому-то счастьем…

Егор подождал, пока дверь захлопнулась и отрезала звуки, затем пошел дальше. Нет, он не думал, что войдет к себе — только до двери и тут же обратно. Он не принимал решений — какая-то тупость овладела им, ноги шли, вот он им и подчинялся.

А ноги принесли к своей двери. Он остановился. Ничего не было слышно только гул голосов. Гул показался Егору тревожным — может, они все-таки решили не справлять без него? Может, они — бывают же движения души — поняли, как ему гадко?

Рука сама достала из кармана ключ, сунула его в скважину, повернула. Дверь отворилась. В прихожей было много пальто и шуб — они перегрузили вешалку и лежали грудой на стуле, а внизу, как в магазине, в ряд женские сапоги.

Теперь можно было различить отдельные голоса. О нем ли?

Голос Бори Семиреченского:

— Ну, у всех налито? Артур, телевизор включил?

— Включил.

Голос отца:

— А то упустим!

А мать? Вот и ее голос:

— Боря, положи себе рыбки, ты имеешь манеру не закусывать. Вот о чем она думает в эту минуту!

Из телевизора донесся ровный морской шум Красной площади.

Егор так и стоял с ключом в руке. Никто не почувствовал, что он здесь. И при чем чувства? Они сейчас подходят к границе. Впереди замечательные туристские дали, в которых они отлично обойдутся и без него. Все обойдутся без него. Весь мир.

И тогда он понял, что может не идти с ними. Надо повернуться, выйти из двери и остаться на платформе, отпустив поезд. Пусть едут, будьте счастливы…

Били куранты. Он помедлил, дожидаясь первого удара часов. Раз… два…

Егор осторожно затворил за собой дверь. Щелкнул замок. Он медленно пошел вниз по лестнице, зная, что к тому времени, как он достигнет первого этажа, часы перестанут бить и диктор задушевно скажет:?С Новым годом, товарищи!?

Он не услышал последнего удара и этих слов. В доме было тихо. Словно шум, запахи, звуки музыки за дверями, удаляясь и тая, уехали за пограничный столб, а он, Егор, остался на опустевшем перроне с неуверенно поднятой рукой — все равно никто уже не глядит из окон вагона.

Снег стаял за те минуты, пока Егор бродил по лестнице. Было не очень холодно, как ночью в сентябре, и асфальт был серым, чуть влажным.

И была не ночь. И не день. Небо стало серым, его заволокло тяжелыми беспросветными тучами.

И еще: ни в одном из окон дома не горел свет. Окна казались слепыми, стекла не блестели. Никто в этом доме не жил.

Это не удивило Егора. Было удовлетворение. Удалось! Ему удалось. Он этого, кажется, хотел?