На улице, буянила метель.

Сперва шли толпой. Вадим Берендеев орал:

Горланя стихи, он не заикался.

За Капитолиной зашел какой-то чудной, весь в коже, в ремнях, с крошечным браунингом, опасной обольстительной игрушкой на поясе. Низко надвинутая на глаза ушастая кепка и шнурованные сапоги придавали смешное сходство с героями американских боевиков – Джекки Черная Рука, Шериф из Огайо или что-то в этом роде. Высокомерно кивнув ребятам, подхватил под руку рыжую красавицу и сразу отделился от всех, исчез в метельном дыму. «Ох, эта Капка! – мрачно сказал Лосев. – Чекиста, толстомясая, завлекает…»

Но вот растаяла орава. У Петровского сквера Илья и Сонечка остались одни. Им оказалось по дороге.

Ухала метель, белым облаком клубилась, плясала вокруг поседевшего от снега Петра. Выкатив медные глаза, стоял огромный царь, опираясь одной ручищей на якорь, другую простирая во мрак.

На Большой Кручиновской – темно, мертво. Сорванный с купола кладбищенской церкви, гремел железный лист: дрым! дрым! Ни фонаря, ни светящегося окошка, ни собачьего лая.

Пустынно, мрачно. И Сонечкина иволга умолкла.

Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:

– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело. «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки»… Или, допустим, «Смело мы в бой пойдем». А то я недавно у нас в Болотове на вокзале слышал (Дрым!), на скрипках тоже играли… Ах, сукины дети! Душу рвет, плакать хочется – это что? Это, понимаешь, ну… вредно даже. Расслабляет. Демобилизует… ей-богу!

– Стой! – сипло заорали вдруг откуда-то, из метельной мути. – Стой… бога мать!

Три черные расплывчатые фигуры, внезапно отделившись от подъезда с железным козырьком, бестолково заметались в снежном буруне. Чьи-то цепкие руки впились в кожушок, рвали застежки.

– А-а… гады! Илюшку Рябова?! Илюшку?!

Одного – ногой в брюхо, другого – рукояткой пистолета по голове, по лохматой шапке с длинными болтающимися ушами. Выстрел хлопнул, приглушенный свистом ветра, грохотом железного листа…

– Ша, братва! У его – пушка-а!

Три безобразный тени как бы разорванные на клочья пляшущими столбами снега, провалились во тьму.

– Негодяи! – всхлипнула Сонечка. – Ах, какая низость!

Она в изнеможении опустилась на ступеньки подъезда, плакала, стучала кулачком по обледенелому камню.

– Ну, ничего, ничего, – успокаивающе бормотал Илья. – Ничего… Смылись, подлюки… Плохо вот только – хлеб уронил…

Ходил, вглядывался во взрыхленный ногами снег, искал пайковую краюху.

– Сперли, значит, – сказал задумчиво. – Ну, ладно, и это черт с ними, селедки остались.

– Как же ничего? – жалобно отозвалась Сонечка. – Я и подумать не могу, как завтра одной идти…

– Еще чего скажешь – одной. А товарищ Рябов на что?

– Какой товарищ Рябов?

– Ха, какой! Илья Алексеич. Я тебя провожать буду, все равно по дороге.

На Монастырской, над рекой, буран гулял без удержу.

Улица зачиналась огромным садом бывшей барыни Забродихи. Он тянулся далеко, похожий на лес. Буераками, вверх, вниз, вилась пешеходная тропинка, протоптанная под деревьями. Дальше, за садом – древний монастырь: полуразрушенная каменная ограда, одинокая угловая башня с разоренной кровлей. А еще дальше – поле, мутная тьма, волчья степь.

Теткин дом безмолвствовал. Он стоял в глубине двора, окруженный покосившимся забором. Илья кулаки отбил, стучась в приземистую калитку. «Ну, черти, спят!»

Наконец, охая, бормоча «Да воскреснет бог и да расточатся врази его», вышла тетка. Спросила заспанным голосом:

– Хтой-та?

Войдя в комнату, зажгла красный, перевитый золотой вязью огарок церковной свечки.

– Вот тута спать будешь, – указала Илье на сундучок, покрытый домотканой тряпичной дерюгой.

И ушла в заднюю комнату, унеся с собой свечку.

– Он что ж, эдак кажну ночь будет шляться? – злобно зашамкал за дверью дяденька Положенцев.

«Ишь ты, разговорился…» – усмехнулся Илья.

В губкоме Николай узнал, что назначен председателем губчека. И смутился. Опустил глаза.

– В чем дело? – почувствовав его замешательство, спросил предгубкома, седой, хотя еще и не старый человек.

– Боюсь, товарищ Замятин, – сказал Николай. Откинув прядку светлых волос, упрямо набегавших на лоб, прямо, открыто поглядел в глаза.

– Да ты что, товарищ Алякринский? – удивился предгубкома. – В самом деле? Серьезно? Вот уж чего никак не ожидал от тебя.

– Да нет, – улыбнулся Николай. – Вы, очевидно, не совсем правильно меня поняли. Не трудностей, не опасности боюсь…

– Теперь и вовсе не понимаю.

Пристально, поверх железных очков, уперся взглядом в Алякринского. Дышал тяжело, сипя бронхами.

– Объяснись.

Николай нахмурился, покусал губу.

– Наворочать боюсь.

– То есть?

– Горяч бываю. Прорывает иногда. А должность – вон какая. Как бы не вышло чего.

– Ну-у! – весело рассмеялся Замятин. – Это, дорогой товарищ, несерьезно. Коммунист – хозяин своих эмоций. Верно?

– Да верно, конечно, но…

– Ну и нечего об этом толковать. Ты, я слышал, мечтаешь со временем посвятить себя науке? – неожиданно спросил председатель.

– Так это когда еще будет, – сказал Николай.

– Химия, если не ошибаюсь?

– Откуда вы знаете? – изумился Николай.

– Мало ли… Такая моя должность. Ну вот, я что хотел тебе сказать-то… Таблицу элементов, конечно, наизусть помнишь?

– Ну, еще бы… А что?

Николай недоумевал: куда клонит этот седой, быстрый в движениях человек?

– А вот что… – Предгубкома перегнулся через стол к Николаю и, понизив голос, почти шепотом, заговорщически: – Как только почувствуешь, что эмоции одолевают, что теряешь власть над рассудком, сию же минуту мысленно читай менделеевскую таблицу… Понял? Как «Отче наш»… Ей-ей, поможет!

Подмигнул, хитренько, крепко пожал руку. И со словами: «Иди, иди, товарищ предгубчека, принимай дела!» – ласково, но решительно выпроводил Алякринского из кабинета.

И вот на столе – серая конторская папка.

«Дело».

Давно упраздненная «ять» нахально таращилась на лохматом картоне, многозначительно намекая на то, что революция-то, дескать, революцией, а она – царская, старорежимная – вот она!

То есть одно дело на бумаге, в декрете отменить, а другое – как оно есть, фактически.

«By компрене?» – ехидно попискивала мадам Ять.

И ведь действительно, фактически, несмотря на декрет, она существовала. Как существовали, затаясь в своих особняках – в чуланах, в мансардах, в угловых комнатушках, на уцелевшей от уплотнения жилплощади, – известные городу бывшие бакалейщики братья Шкурины, бывшие владельцы маслобойных заводов «Сучков и сыновья», бывший махорочный фабрикант Филин.

Как существовали два пулемета, найденные недавно при обыске в благопристойной, интеллигентной, сугубо статской квартире бывшего присяжного поверенного Фабиева.

Как существовали (и существуют) прижукнувшие в тараканьих щелях темные личности, прописанные по липовым документам или вовсе даже не прописанные… И так далее и тому подобное.