Трудные времена переживала Латинская империя, любимое детище римского папы. Рыцари-крестоносцы метались в каменном кольце константинопольских стен, как волки в облаве. Никому не было дела до доминиканской миссии, непонятно для чего пробиравшейся на опасный Восток. Императорские чиновники отмахивались от Юлиана, как от надоедливой мухи. Даже серебряные монеты не помогали. Серебро мздоимцы брали, но своих обещаний не выполняли. Жаловаться было некому. Юлиан приходил в отчаяние. Константинополь, который называли мостом из Европы в Азию, оказался тупиком.

Монахи уныло бродили по константинопольской гавани, заставленной полуразрушенными кораблями — с обвисшими снастями, поломанными реями, рассохшимися бортами. По загаженным палубам бегали большие крысы. Выбитые оконца кормовых кают были затянуты паутиной. Везде мерзость, запустение…

Избавление из константинопольского плена пришло неожиданно. К гранитной пристани подошла венецианская галера — нарядная, ярко расцвеченная флагами. По мосткам сошли на пристань рослые воины с алебардами, в блестящих доспехах. Юлиан, расталкивая любопытных (толпа на пристани собралась немалая: редко приплывали теперь корабли в Константинополь!), кинулся к трапу. Умоляюще простирая руки, крикнул бритому капитану, равнодушно взиравшему с борта на береговую суету:

— Именем господа! Важное дело!

Капитан помедлил, но все же приказал матросам, стоявшим у трапа, пропустить монаха на корабль — видно, заметил серебряный крест брата-проповедника, который Юлиан предусмотрительно достал из-за пазухи.

Сговорились быстро. Принадлежность Юлиана к влиятельному Доминиканскому ордену и охранная грамота короля Белы подтверждали законность его просьбы, а серебряные монеты, щедро высыпанные заждавшимся Юлианом на стол в капитанской каюте, с лихвой возмещали возможные расходы.

Вечером Юлиан и его спутники были уже на корабле.

Тридцать три раза поднималось солнце из зеленых волн Понта[10] и тридцать три раза скрывалось за горизонтом, пока венецианская галера плыла от Константинополя до скалистых берегов Сихии, земли черкесов. Мерно скрипели уключины длинных весел, гулко стучал барабан, то ускоряя, то замедляя их бесконечные взмахи. Лениво плескался на корме венецианский флаг.

Галера плыла на восток вдоль малоазиатского берега: немногие кормчие отваживались тогда пересекать Понт напрямик, опасаясь плавания в открытом море. Если навстречу дули сильные ветры, галера отстаивалась в спокойных гаванях, которых здесь было много. Местные жители привозили ключевую воду и свежее мясо. Купцы, томившиеся от путевого безделья, торговали по мелочам — не для корысти, только чтобы не отвыкнуть от торговли.

Юлиан пробовал расспрашивать попутчиков о восточных странах, но те отговаривались незнанием. Может, так оно и было в действительности. Галера плыла из Венеции, многие купцы впервые отправились в земли, лежавшие за Понтом.

Неподалеку от Боспора Киммерийского встретилась другая венецианская галера. Корабли долго стояли рядом, покачиваясь на коротких злых волнах. О чем кричали люди с чужой галеры, Юлиан не разобрал: он плохо знал по-венециански, да и ветер относил слова. Но известия, как видно, были нехорошими. Купцы заперлись в кормовой каюте, пили вино и о чем-то долго спорили. А вечером Лучас, приказчик достопочтенного Фомы Пизанского, расхаживал, пошатываясь, по палубе и угощал матросов дорогим кипрским вином. Бормотал, расплескивая из кубка пенящуюся благодать: «Пейте, пейте! Все равно пропадет!»

О подлинной причине купеческого беспокойства Юлиан узнал только в Матрике, городе с глиняными домами и множеством церквей старой греческой веры. Куда галера приплыла в середине июня. Летний торг, который славился здесь большими оборотами и обилием товаров, оказался на удивление малолюдным и бедным. Не привезли товаров ни из Волжской Болгарии, ни из богатого Хорезма. Доминиканцы не могли даже купить коней, чтобы продолжать путь. Местные торговцы, бородатые, с бритыми головами, сокрушенно разводили руками:

— Всегда было много лошадей, половцы пригоняли тысячные табуны, а теперь на торгу пусто. Говорят, какие-то новые орды появились в степях, нарушили торговлю…

Это было первое известие о грозных завоевателях, и Юлиан жадно расспрашивал матриканцев, пытаясь узнать о них побольше. Предостерегающие слова легата: «На христианский мир надвигаются дикие племена монголов!» — подстегивали его любопытство.

Однако в Матрике мало знали о завоевателях. Юлиан разыскал русского священника, о котором шла молва, что он будто бы знает больше других. Тот рассказал о большом сражении с монголами, которых русские называют татарами, возле какой-то степной речки.[11] Но сам священник там не был, с очевидцами не говорил и мог передать лишь то, что записано в историческом сочинении русских книжников, называемом летописью.

— По грехам нашим пришли языци незнаемые, — на память воспроизводил священник летописный текст, — пришла неслыханная рать, безбожные моавитяне, рекомые татарами. Никто толком не знает, кто они суть, и откуда пришли, и какой язык у них, и какого они племени, и какая вера. Одни называют их татарами, другие — тоурменами, а третьи — монголами. Утверждают также, что татары вышли из пустыни Етривской, которая лежит между востоком и севером. Один бог ведает подлинные вести о них…

Русский священник оказался человеком влиятельным, и через него Юлиан познакомился с полезными людьми. В Матрике было много христиан, признававших греческое писание и греческую веру. Даже правитель города, которого по положению можно было бы назвать королем, тоже считался христианином, хотя образа жизни придерживался совсем не христианского. По слухам, у него было сто жен!

Матриканцы по внешнему виду не отличались от прочих язычников. Мужчины брили наголо головы и тщательно растили бороды, достигавшие большой длины; лишь знатные люди оставляли над левым ухом немного волос. Лысый Герард почти не отличался видом от местных простолюдинов и пользовался этим, чтобы собирать слухи на торговой площади и на пристанях. Полезным человеком оказался этот рыжебородый молчальник, многое через него удалось вызнать монахам. Пятьдесят дней продолжалось матриканское сидение Юлиана и его спутников. Будущее казалось безнадежным: никто не соглашался идти в близлежащую Аланию, а без надежного проводника отправляться в дорогу было неблагоразумно.

Наконец счастливый случай свел Юлиана с одной из жен местного правителя, которую жители почитали больше остальных за ум и доброту. При ее содействии Юлиан нашел проводника, лошадей и все необходимое для дороги.

21 августа Юлиан, Герард, Иоанн и Яков покинули опостылевшую Матрику.

Небольшой караван из пяти всадников и двух вьючных лошадей двигался вдоль высокого правого берега реки Кубани. Матриканский христианин, согласившийся пойти проводником, советовал именно эту дорогу. Противоположный берег был низкий, часто заливался водами реки, и в затопленных местах на много дней пути тянулись плавни — гнилые болота, заросшие тростником, камышом и рогозом. А здесь была ровная степь, почти незаметно для человеческого глаза поднимавшаяся к востоку. На горизонте она сливалась с голубовато-серым низким небом.

Знойный воздух был наполнен стрекотом бесчисленных кузнечиков, которые умолкали только в ночные часы, но и тогда оглушенным путникам продолжало чудиться их звенящее непереносимое пение.

Порой мертвая неподвижность воздуха сменялась порывистым ветром, горячим, как дыхание пожара. Пересохшая степная трава звенела, как медная. Пыльное облако закрывало солнце, и оно казалось мутным кроваво-красным пятном. Путники страдали от зноя и жажды, в редких колодцах почти не осталось воды. Приближавшаяся осень давала о себе знать только утренними туманами, которые неторопливо ползли над выстывшей за ночь землей.