Юлиан отмалчивался, будто не понимал намеков хозяина. Обижаться было бессмысленно. Кто они Никифору — родичи, компаньоны в торговле, старинные друзья? Так нет же, чужие люди… Нужно самим искать пропитание…

Кое-как кормились.

Герард целыми днями сидел, согнувшись, у тусклого окошка, вырезал из дерева ложки. Юлиан ходил с ложками на торговую площадь, приносил немного проса. Младшие братья Иоанн и Яков, закутанные в тряпье, собирали на улицах навоз для очага. За топливо Никифор иногда тоже давал чашку проса или бараньи потроха. А впереди были длинные месяцы зимы. Как жить?

Монахи оголодались до того, что Юлиан решил продать Иоанна и Якова сарацинским купцам. Герард одобрил это намерение, присовокупив, что жертва младших братьев будет угодна богу, ибо приносится ради святого дела, а страдания Иоанна и Якова в земной жизни обернутся вечным блаженством на небе…

Однако сделка не состоялась, несмотря на все старания Юлиана и весьма недорогую цену, которую он просил за младших братьев. Сарацинские купцы ждали весны, когда снова может разгореться война и рабы станут совсем дешевыми. К тому же Иоанн и Яков ослабли от голода и едва держались на ногах. Они не умели ни пахать землю, ни ухаживать за скотом, а иное здесь не ценилось. Кому такие нужны? Неудивительно, что покупателей не нашлось.

Тогда по праву старшего Юлиан велел Иоанну и Якову возвращаться обратно в Венгрию. Младшие братья смиренно склонили головы, прошептали бескровными губами: «Да будет на все воля божья…» Постояли у порога, будто надеялись, что Юлиан передумает, оставит хотя бы на один день у желанного очага, в котором весело потрескивал огонь и, не дождавшись сочувственного слова, тихо вышли, дрожащие и бесплотные, как тени.

Больше Юлиан о них ничего не слышал.

Двоим прокормиться было легче, чем четверым, к тому же Герард достиг в своем ремесле немалого искусства и вырезанные им деревянные ложки расходились на торгу бойко. В иные удачные дни монахам даже удавалось отложить кое-что из пищи про запас. Небольшие хлебцы, испеченные в золе, они сушили и складывали в деревянный короб. Если в какой-нибудь день не удавалось добыть пищи, монахи голодали, но хлебцы не трогали. В этих хлебцах заключалась надежда на продолжение пути.

Юлиан и Герард считали дни до весны, вспоминали благодатную венгерскую землю, уютные кельи доминиканского монастыря, вкусную еду в братской трапезной. Какой щедрой была тогда жизнь и каким жалким казалось нынешнее полуголодное существование!

Прислушиваясь к вою ветра, монахи перебрасывались незначительными словами, а больше молчали, думали каждый о своем. О чем думал его последний спутник, Юлиан не знал, да и собственные мысли навряд ли смог бы потом припомнить — туманными они были, непонятными. Одно неотступно занимало голову: «Дойти до Великой Венгрии… Только бы дойти…»

Весна в степях проходит скоротечно, с обилием ясных солнечных дней. В середине марта снег везде сошел, только в низинах еще белели сугробы, из-под которых струилась мутная вода. С первым же попутным караваном Юлиан и Герард покинули опостылевший Торчикан.

Караванщики взяли с собой монахов неохотно, смотрели на них презрительно, как на прах земной. Ни товаров у них не было, ни лошадей, ни серебра, чтобы заплатить за место в повозке. Одним не обделены были Юлиан и Герард — смирением, готовностью услужить. Только за это и не прогнали их караванщики, позволили идти рядом с телегами, а иногда даже кормили вареной бараниной, если в котле после общей трапезы оставался лишний кусок.

Своей провизии у монахов было совсем мало, двадцать два хлебца, таких маленьких, что их можно было бы съесть за пять дней, а путь предстоял долгий. Хорошо хоть воды в степи по весеннему времени оказалось в изобилии!

Герард совсем обессилел, едва плелся, держась рукой за телегу, а ночами стонал, скрипел от боли зубами, просил Юлиана бросить его как бесполезную обузу. Юлиан сам видел, что пользы от Герарда мало, но остаться совсем одиноким в чужой стране боялся. Он поил Герарда горячим настоем из трав, успокаивал: «Вместе страдали в пути, вместе обрящем спасение. Недолго осталось идти. Впереди обильные земли…»

Беда никогда не ходит в одиночку. Как-то вечером, пересчитывая оставшиеся хлебцы, Юлиан нечаянно выронил из сумы королевскую грамоту. В неверном отсвете костра блеснула большая позолоченная печать. За спиной зашуршала трава. Юлиан испуганно оглянулся: в темноту упячивался безбородый караванщик, изводивший монахов насмешками. Недобрый человек! Недобрый! Юлиана охватило предчувствие несчастья — и не напрасно.

Перед рассветом караванщики набросились на монахов, скрутили руки, принялись рыться в суме, общупывать жесткими пальцами одежду: искали спрятанное золото. Не обнаружив ничего ценного, избили монахов и бросили одних в степи. Королевскую грамоту с оторванной печатью так затоптали в землю, что Юлиан с трудом отмыл пергамент от налипшей грязи.

Отлежавшись и перевязав тряпицами раны, Юлиан и Герард побрели дальше — совсем одни среди необозримой равнины, покрытой веселой весенней зеленью.

Тихие безветренные дни перемежались суховеями, которые приносили жаркое дыхание азиатской пустыни. Трава от зноя желтела буквально на глазах, становилась колючей и ломкой. Только в низинах, где с весны стояли талые воды, еще были зеленые лужайки. Ручьи высохли, питьевую воду приходилось добывать из редких колодцев, и вода эта была соленой, невкусной.

Через тридцать семь дней, окончательно обессиленные голодом и зноем, Юлиан и Герард добрались до страны сарацинов, которую местные жители называли Вела.[19] В пограничном городе Бунде они не нашли пристанища из-за крайнего недружелюбия жителей и вынуждены были ночевать в поле, в брошенном кем-то шалаше из дырявых шкур; сквозь дыры в шалаш проникали и палящие лучи солнца, и дождевые струи.

Днем Юлиан оставлял больного спутника в шалаше, на подстилке из травы, а сам отправлялся в город просить милостыню. Горожане подавали мало, неохотно. Но все же монахи немного окрепли, и даже Герард смог продолжать путь.

В другом городе монахов пустил в свой дом некий сарацин, имевший торговые дела в Алании. За гостеприимство снова пришлось расплачиваться рассказами. А брату Герарду стало совсем плохо. Он метался в горячке, бредил. Перс-лекарь, потискав больного крючковатыми пальцами, равнодушно сказал: «Помрет, однако…» Так и вышло. Брат Герард отдал богу душу, а бренное тело его Юлиан похоронил за городской стеной, выложил на могильном холмике крест из камней. Теперь он остался совсем один.

На торговой площади Юлиан случайно узнал, что один сарацинский священнослужитель собирается по своим делам в Волжскую Болгарию. Может, здесь ждет удача?

Сарацин долго расспрашивал Юлиана, кто он и откуда, и неожиданно предложил взять его себе в слуги. О лучшем Юлиан не мог мечтать: слугу полагалось кормить и даже платить ему сколько-нибудь.

Сарацинский священнослужитель оказался человеком не злым, только больно уж досаждал насмешками. Колыхаясь великим чревом, начинал издеваться:

— Нет в городе человека беднее тебя. Неужели твой бог так жаден, что не пожелал наделить тебя даже малым? Или ты в чем-то виноват перед своим богом?

Приходилось терпеть. Голод Юлиан вытерпел, холод вытерпел, зной вытерпел — вытерпит и насмешки, чтобы приблизиться к великой цели. А пока Юлиан усердно чистил волосяной щеткой халаты, которых у сарацина оказалось великое множество, мазал бараньим жиром сапоги с загнутыми вверх острыми носами, выбивал пыль из ковров — старался. Старание было вознаграждено. Сарацин взял Юлиана с собой в Волжскую Болгарию. Старых слуг оставил дома, а его, Юлиана, взял!

И снова путь по степям, безлюдью, пыльному зною.

Небольшой караван двигался неторопливо, но безостановочно, от света до света. Тихо поскрипывали телеги. На земле белели лошадиные кости, страшно скалились человеческие черепа с пробитыми лбами, валялись ржавые обломки оружия — следы недавней войны. Зловещие здесь были места… Юлиан настороженно оглядывался по сторонам. Но сарацинский священнослужитель был на удивление веселым и беззаботным, как будто опасность от монгольских разъездов ему не угрожала.