До чего хороша была Ратина в своей перламутровой раковине! Настоящая драгоценность в драгоценном футляре!

— Ратэн! Милый Ратэн! — лепетала она. — Я слушала все, что ты сейчас говорил, я знаю, госпожа фея обещала помочь нашему горю. О, сделайте что-нибудь, ведь, превращенная в устрицу, я никуда не могу убежать! Скоро принц Кисадор заберет меня к себе, чтобы дождаться, когда я превращусь в девушку. Так я навсегда потеряю моего дорогого Ратэна!

Голос ее звучал так жалобно, что бедный юноша едва находил силы ей отвечать.

— О моя Ратина! — горестно прошептал он и в порыве нежности протянул руку к бедному маленькому моллюску. Но фея остановила его и осторожно вынула жемчужину, которая пряталась в створке раковины.

— Возьми ее!

— Зачем? — изумился Ратэн.

— Здесь целое состояние, оно тебе пригодится. А сейчас мы отнесем Ратину на мель Самобрив, и я подниму ее на следующую ступеньку…

— Не меня одну, добрая фея! — взмолилась Ратина. — Подумайте о моем добром отце, о матери и двоюродном брате! Подумайте о наших верных слугах…

Створки раковины медленно закрывались.

— О моя Ратина! — вздохнул юноша.

— Ступайте к мели! — приказала фея.

Ратэн осторожно прижал к губам раковину: ничего дороже для него в целом свете не было.

Отлив. У кромки мели Самобрив тихо плещут волны прибоя. Небольшие зеркальца воды посверкивают между камнями. Мокрый гранит блестит, точно отполированное черное дерево. Приходится ступать по вязким водорослям, стручки их лопаются и выбрасывают фонтанчики светлой жидкости. Того и гляди, поскользнешься и упадешь.

Сколько же здесь моллюсков! Похожие на толстых улиток ботинии, съедобные ракушки мидии и гребешки и, конечно, устрицы, тысячи устриц!

Полдюжины самых красивых прячутся под водорослями. Впрочем, нет, их только пять — шестое место свободно!

Вот они открывают свои раковины навстречу солнцу, чтобы подышать морским воздухом, и вдруг раздается жалобное пение, похожее на молитву.

Створки раковин медленно раздвигаются, из них выглядывают знакомые лица. Вот папаша Ратон, мудрец и философ, спокойно принимающий жизнь во всех ее проявлениях. «Конечно, — думает он, — снова стать моллюском после того, как был крысой, несладко. Однако надо смириться». Вторая устрица полна гнева, глаза ее мечут молнии, она тщетно пытается выпрыгнуть из раковины. Это мадам Ратонна.

— Оставаться в этой тюрьме, — возмущается она, — мне, первой даме нашего города! Превратившись в человека, я могла бы стать фрейлиной, быть может, даже принцессой! Какой же мерзавец этот Гардафур!

Из третьей раковины выглянула рожица кузена Ратэ, откровенного дурачка, впрочем, не лишенного хитрецы. Он, точно заяц, то и дело прислушивается к малейшему шуму. Нужно заметить, что кузен был не прочь поволочиться за кузиной, да только Ратина, как известно, любила другого, и Ратэ, конечно, ее ревновал. «Ах, ах, что за судьба! Прежде я мог по крайней мере удирать от кошек. А теперь вместе с дюжиной других устриц меня положат на стол богача, грубый нож раскроет створки раковины, и я буду проглочен… возможно, даже живьем!»

В четвертой устрице вы без труда узнали бы Рату, тщеславного, бесконечно гордого своими познаниями и талантом повара.

— Проклятый Гардафур! — кипятился он. — Ух, доведись мне схватить тебя хотя бы одной рукой, живо сверну тебе шею! Подумать только, Рата, который умеет готовить такое прекрасное рагу, что его даже назвали моим именем,[3] вдруг засунут в эту проклятую раковину! И моя жена Ратана…

— Я здесь, — донесся голос из пятой раковины. — Не огорчайся так, мой бедный Рата! Хоть я и не могу к тебе подойти, зато мысленно всегда с тобой. И, поднимаясь по ступенькам превращений, мы всегда будем вместе!

Добрая Ратана! Простая, добродушная, скромная толстушка, она очень любила мужа и так же, как он, была бесконечно предана хозяевам.

Печальное пение звучало как скорбный гимн. Сотни несчастных устриц, жаждавших освобождения, присоединились к жалобному хоралу. От этих звуков сжималось сердце. Хорошо еще, что Ратон и Ратонна не знали, что их дочери не было с ними. Внезапно хор смолк. Раковины закрылись.

Свирепый Гардафур в колпаке и длинном одеянии колдуна появился на берегу. Рядом шествовал разодетый в шелка принц Кисадор. Вы не можете себе представить, до какой степени самовлюбленным и смешным был сей важный сеньор: ступал медленно и важно, выписывая ногами всевозможные кренделя, желая показать, какая грациозная у него походка.

— Где мы? — обратился он к колдуну.

— Это мель Самобрив, мой принц! — Гардафур склонился в низком поклоне.

— А где же семейство Ратон?

— Там, куда я их посадил по приказанию вашей светлости.

— Ах, Гардафур! — воскликнул принц, покручивая ус. — До чего же хороша маленькая Ратина! Просто восхитительна! Она непременно должна стать моею! Я щедро плачу тебе, и, если подведешь, берегись!

— О принц, — отвечал Гардафур, — я сумел превратить всю крысиную семью в моллюсков, но меня лишили моей волшебной силы, и сделать из них людей я не могу…

— Знаю, Гардафур. Это-то и приводит меня в бешенство!

Они вышли на мель в тот самый миг, когда с другой ее стороны появились фея Фирманта с Ратэном. Юноша прижимал к сердцу раковину, где скрывалась его возлюбленная.

— Гардафур, — строго сказала фея, — что ты здесь делаешь? Какую новую пакость задумал?

— Фирманта, — ответил за колдуна принц Кисадор, — ты же знаешь, что я без ума от прелестной Ратины. Правда, она отвергла мое предложение и теперь, вероятно, с нетерпением ждет, когда ты превратишь ее в юную красавицу…

— Когда я превращу ее в красавицу, — отвечала фея Фирманта, — девушка будет принадлежать тому, кого выберет сама.

— Значит, этому наглецу Ратэну, которого Гардафур превратит в осла, как только я вытяну ему уши!

Услышав такое оскорбление, юноша чуть не бросился на принца, чтобы разделаться с ним, но фея удержала его.

— Умерь свой гнев, — сказала она. — Сейчас не время мстить. Увидишь: оскорбления принца обернутся против него же. Делай, что я велела, и уйдем отсюда.

Ратэн подчинился и, в последний раз прижав устрицу к губам, оставил ее среди родных.

А тут как раз к мели Самобрив подступил прилив и водная гладь простерлась до самого горизонта, где море сходится с небом.

В часы прилива скалы с правой стороны оставались сухими, вода никогда, даже в бурю, не доходила сюда. Именно в этих скалах и укрылись принц с колдуном, ожидая отлива, чтобы взять драгоценную устрицу.

Принц рвал и метал. Как ни могущественны были в те времена принцы и короли, даже они не могли соперничать с волшебной силой феи. Так будет и впредь, если мы когда-нибудь вернемся к той счастливой поре.

— Сейчас, во время прилива, — сказала Фирманта, — Ратон и все его семейство поднимутся на одну ступеньку. Я превращу их в рыб, и они смогут уже не опасаться врагов.

— А вдруг колдун с принцем займутся рыбной ловлей? — встревожился Ратэн.

— Не волнуйся, я послежу за ними.

К несчастью, Гардафур их подслушал и тут же вместе с принцем направился к берегу.

Фея протянула волшебную палочку к залитой водой мели Самобрив. Семейство Ратон раскрыло свои раковины, и оттуда выскользнули рыбы, дрожащие от радости после нового воплощения.

Папаша Ратон превратился в храбреца-калкана[4] с бугорчатым коричневым боком. Был бы он человеком, то смотрел бы на вас, что называется, в оба глаза — они располагались у него на левом боку. Мадам Ратонна стала морским дракончиком с перистыми плавниками и острыми иглами на спине. Она была очень красива: чешуя ее переливалась всеми цветами радуги.

Мадемуазель Ратина преобразилась в изящную китайскую дораду,[5] почти прозрачную и совершенно неотразимую в своем красно-черно-голубом наряде. Повар Рата предстал в облике суровой морской щуки с длинным телом и огромной пастью до самых глаз. Из-за острых зубов он походил на небольшую акулу, свирепую и прожорливую. Ратана оказалась жирной форелью с коричневыми пятнами и двумя подковками, словно нарисованными на серебристых чешуйках; она вполне могла бы стать украшением стола тонкого гурмана.