Вскоре после воскресника заболел Никита Кириллович. Маша постеснялась пойти к нему одна и позвала с собой Федю.

Банщиков жил в новом небольшом доме за рекой. Это место начали застраивать только с прошлого года, и стояли там четыре дома, отличные от всей деревни белизной бревен, отсутствием заборов, вытоптанной травой да невырубленным лесом вокруг.

Никита Кириллович лежал на кушетке. Он встал навстречу Маше и Феде. И по его осунувшемуся лицу с темными тенями вокруг глаз Маша увидела, что он не ждал ее и почти растерялся от неожиданности. Мгновенно притаились и замолчали в Машиной сердце любовь и тревога. Голос рассудка, долг врача заглушили другие чувства.

– В анкете вашей, которая хранится у нас в больнице, написана фраза, дорогая сердцу каждого врача: «Никогда не болел никакими болезнями». А теперь что же? Второй раз вы мой пациент! – улыбнулась Маша, опускаясь на стул напротив кушетки, на которую опять сел Никита Кириллович, и достала из сумки фонендоскоп с гибкими резиновыми трубочками и с круглой костяной пластинкой на их соединенных концах. – Так что же с вами? – серьезно спросила она.

Федя, ступая на носки и стараясь не скрипеть новыми сандалиями, отошел подальше и сел около окна.

– Я думаю, то, против чего мы с вами повели борьбу, – с улыбкой ответил Никита Кириллович.

– Малярия? – спокойно спросила Маша.

– По-моему, да. Озноб, жар, головные боли…

– Какая температура?

– Не мерил. У меня и термометра нет.

Привычным движением Маша взяла его за руку, нащупала пальцами пульс.

– Термометр должен быть в каждом доме, – чуть улыбаясь и все тем же тоном, не допускающим возражений, заметила она. – Снимите рубашку.

И когда она слушала его, он, большой и беспомощный, какими всегда становятся люди во время осмотра врача, лежал на диване и смущенно глядел в ее сосредоточенное лицо. «Нет, мне это только показалось. Я жестоко ошибся, – думал он, – не за что ей любить меня».

– Я думаю, что это грипп, – задумчиво сказала после осмотра Маша. – Селезенка не увеличена.

Она подошла к окну и, пока Никита Кириллович надевал рубашку, стояла к нему спиной и не спеша прятала в сумку фонендоскоп.

Никита Кириллович снова сел, опираясь о стену.

– Вы лучше ложитесь, – посоветовала ему Маша, – грипп тоже неприятное заболевание.

Она возвратилась на свое место напротив кушетки.

– Нет, мне совсем хорошо стало сразу же, как только вы пришли, – сказал он, в упор глядя на Машу.

– Это всегда так бывает с больными, как только приходит доктор, – наивно заметил Федя.

Но Маша поняла, что хотел сказать Никита Кириллович, и щеки ее вспыхнули.

И Маша и Федя заметили, что в доме все сияло особенной чистотой. Двери и окна были недавно покрашены, а стены побелены.

В большой комнате стоял письменный стол на двух тумбах. На столе лежали книги, а в центре в овальной коричневой рамке стоял портрет красивой молодой женщины. По ее большим глазам, глядящим с любопытством и радостью, по ее открытому лбу и полным, правильной формы губам можно было безошибочно догадаться, что это мать Никиты Кирилловича.

Между окнами стоял небольшой книжный шкаф.

Маша встала, подошла к нему, с интересом взглянула на книги. Здесь было в черном с золотом переплете Полное собрание сочинений Льва Толстого, синие с серебром книги Малой советской энциклопедии, тома Сочинений Ленина в желтых картонных папках, различные брошюры по сельскому хозяйству.

В комнате, кроме стульев да небольшого столика с радиоприемником, больше ничего не было.

– Кто же все это делает вам? – развела руками Маша, возвращаясь на прежнее место. По-видимому, она имела в виду домашнее хозяйство.

– А вам кто делает? – с улыбкой спросил ее Никита Кириллович.

– Странный вопрос, – пожала плечами Маша, – конечно, сама.

– Ну и я, конечно, сам. Чем я хуже вас?

– Совершенно верно, Никита Кириллович, – сказал Федя. – Я часто думаю: почему так – женщины могут заниматься и государственными делами и домашним хозяйством, а мы нет? – Он помолчал немного и добавил: – Но я решительно не понимаю, зачем одному такие хоромы!

– Ну, не всегда же я буду один, – ответил Никита Кириллович, не отрывая взгляда от лица Маши и чуть улыбаясь, будто радуясь ее смущению.

Маше казалось, что в этот день Никита Кириллович задался целью непрерывно заставлять ее краснеть и смущаться.

– Конечно, вы женитесь, и у вас будет семья, – просто сказал Федя.

– Я убежден в этом! Но вот до тридцати двух лет не встречал девушки, которая бы мне полюбилась.

– Ну, в сорок два встретится… – засмеялся Федя.

– Нет, в тридцать два я ее все-таки встретил, – перебил Федю Никита Кириллович.

– Ну так желаю, чтобы и вы ей полюбились, – еще веселее засмеялся Федя, но в душе он почувствовал какую-то неловкость от слишком откровенных слов Банщикова.

– Обязательно полюбит, – горячо ответил тот, и снова его сияющие глаза устремились на Машу.

Теперь Федя понял, что Никита Кириллович не шутит, а говорит о самом сокровенном.

Установилось долгое неловкое молчание. Его прервал Никита Кириллович.

– Мария Владимировна говорила мне, что вы увлеклись поисками свет-травы, – обратился он к Феде. – Интересно, что на это натолкнула вас легенда…

– Но пока эти поиски не увенчались успехом, – ответил Федя и рассказал о записях Саниного деда и о том, как все собранные травы были отвергнуты Савелием Пряхиным.

– У меня тоже хранится один интересный документ о свет-траве, – сказал Никита Кириллович.

– Даже документ? – изумился Федя.

– Сейчас я вам его покажу. Пожалуйста, выдвиньте ящик этого стола, – он головой показал на столик с коричневым радиоприемником.

Близился вечер, и больной чувствовал себя хуже. Он говорил вяло и тихо. И Маша беспокойно наблюдала за ним.

Федя поставил маленький легкий ящик на диван около Никиты Кирилловича. В ящике лежали аккуратные стопки бумаг и небольшие, склеенные из газеты и чем-то заполненные пакетики.

Никита Кириллович порылся в бумагах, достал конверт, извлек из него пожелтевшую бумагу. Казалось, что она лежала много лет под лучами палящего солнца.

– Это она от времени пожелтела, – сказал Банщиков, протягивая бумагу Феде. – Прочтите вслух.

Федя взял ее и сразу же узнал почерк Петра Яковлевича Кузнецова. Мелкие буквы, ровненько уложенные, тянулись по строчкам, как бисерные нитки.

– Милостивая государыня Арина Алексеевна! Не знаю, дойдет ли до вас это послание, – запинаясь, с трудом разбирал Федя. – Проживаю я, как известно вам, в далекой Сибири. Представлял себе оную совсем не такою. Оказывается же, везде те же люди, так же реки бегут и шумят такие же, как у нас, березы…

Маша задумчиво смотрела в открытое окно, где действительно так же, как и везде, и так же, как сто лет назад, перебирал ветер мелкую листву берез.

– Пишу вам с великою верою, что вы в отношениях ко мне прежняя и то, что именуют меня государственным преступником и ссыльным, не поколеблет вашей веры в меня.

О воле грущу, но и в неволе есть утешение. Пробую лечить той самой свет-травой, о коей писал вам неоднократно. Результаты хороши. Особливо поддаются излечению головные страдания.

Хотел бы поделиться знанием сей травы с коллегами. Но где тут! Нет веры ссыльному. Был здесь проездом медик не русский – видно, кое-что прослышал про свет-траву, так я умышленно ему ничего не рассказал. Любят на готовеньком величаться.

Молю вас – перешлите через Г. В. хоть несколько строк, написанных вашей рукою. Это очень утешит меня в моем одиночестве.

Преданный вам…

Подпись разобрать было невозможно.

Федя и Маша долго молчали. Их взволновали новые доказательства существования свет-травы и чувства, высказанные в старом, полуистлевшем письме.