Выбрав кусок, Симон Александрович вооружается щипчиками и на ладони раскалывает его на более мелкие кусочки, которые в свою очередь обрабатывает особо, придавая им кубическую форму, всякий раз сметая крошки на середину газеты.

Иногда кусочек сахара ускакивает от Симона Александровича на пол, и Симон Александро-вич, присев на корточки, ищет его под столом и стульями, добродушно, почти приятельски поругивая беглеца: "Ах ты бестия! Куда же ты запропастился?"

Если потом, ночью, я слышу, как мыши громыхают за панелью, это значит, что Симон Александрович так и не нашел утерянный кусочек сахара.

Он не признает ничего другого, кроме рафинада. Случалось, Симон Александрович просил меня оказать ему услугу - купить в магазине сахару. Вручая деньги, он почти слезно умолял не ошибиться: "Пожалуйста, ради бога! Только не этот, в синих пачках! Я не знаю, из чего его делают. Совершенно несладкий. Так, пожалуйста, голубчик". Когда же я приносил ему рафинад, он с видом навсегда потерянного счастья восклицал: "Ах, какой раньше был рафинад! Крепчай-ший. Колешь - полыхает голубым огнем. Весь в электричестве!.."

Пока Симон Александрович за стеной колет сахар, в коридоре раздаются энергичные, как удары мухобоек, шлепки ночных туфель. Это проснулась коридорная соседка Акулина Львовна - тучная, решительного вида женщина. Когда на стуле перед моей койкой дрожит в стакане остыв-ший чай, я всегда знаю, что сегодня Акулина Львовна дома. Она работает в родильном доме и в свободное от дежурства время принимает на квартире. Сегодня у Акулины Львовны приемный день. Она называет себя врачом, но тетка Нюня в разговоре с моей матерью сказала, что Акулина Львовна морочит людям головы и что все это может плохо кончиться, а мы все молчим и не заявляем куда следует.

- Откуда же я знала, что к ней ходят! - удивилась мать.

- Ходят, еще как ходят!

Теперь я тоже знаю, что к ней ходят, потому что иногда в мою дверь стучат по ошибке и спрашивают, не здесь ли живет Самохина.

Шлепая туфлями, Акулина Львовна проходит мимо моей двери, спускается по лестнице. Скрипит уличная калитка. После некоторой паузы слышится хлесткий всплеск.

- А еще дама...- укоризненна говорит Никифор.

- Вот еще! Никого же нет! - удивляется Акулина Львовна.

- Так что ж, что никого нет?

- Тоже мне, суется! - Акулина Львовна оскорблена.

- Все равно нехорошо это...

- Это же чистое, без мусора. Просохнет.

Между тем голубеет окно в моей комнате, оживает улица, все чаще и гуще шаги на тротуаре. Люди торопятся на работу. Они всегда идут в одну сторону к трамвайной остановке. Оттуда они разъезжаются по своим местам работы. Это дружное движение в одну сторону множества людей рождает во мне смутную возбужденность, желание присоединиться и шагать рядом. Я, конечно, не вскакиваю и не хватаюсь за шапку. Я по-прежнему лежу на своей койке неподвижно. Но во мне что-то оживает. Наверно, такое же чувство испытывает раненая птица, когда видит в небе торопливые косяки своих собратьев.

- Ти-па, ти-па, ти-па! - во дворе раздается напевный голос Степанихи.

Она выкрикивает с ленцой и благодушием, как-то особенно сладко растягивая "а", да и сама вся - круглолицая, розовощекая, коренастая и тучная, обтянутая широченной юбкой - так и пышет блинным, самоварным, бубличным благодушием. Сколько помню, она все такая же, не стареющая, замершая на одной точке,- кажется, время не задевает ее, бежит мимо. Вечная бабка Степаниха! Даже валенки на ней все те же, по щиколотку облитые серой автомобильной резиной. Ни мороз им, ни слякоть - несокрушимые базарные валенки. Каждую пятницу и воскресенье отправляется бабка Степаниха на толкучку со всевозможным товаром, какой удается собрать по домам, и вот так же, как сейчас скликает кур, напевным, благодушным голосом сзывает покупате-лей:

- Купи-те, купи-те, ку-пи-те-е!

Возвращаясь с базара и встречая меня во дворе, когда я был поменьше, бабка Степаниха непременно лезла в карман фартука и угощала сахарным петушком на палочке. А однажды, помню, принесла даже леденцовый паровоз.

- Кушай, касатик, кушай, сиротушка, только ты уж с мячиком на огород не надо... Долго ли поизмять...

Когда меня привезли из больницы в гипсе, бабка заходила навестить, принесла пяток яичек и, поглядев на белый слепок с кончиками посиневших пальцев, заплакала.

- Ну, ты не кручинься. Бог даст, все обойдется. Нет худа без добра. В солдаты не возьмут. По такому-то времени хроменькому спокойнее...

Попив чаю и подхватив под мышку портфель, уходит из дому и Симон Александрович. Он уходит неслышно, будто выпархивает. Даже по скрипучей лестнице спускается совершенно беззвучно.

Завидев спустившегося по лестнице Симона Александровича, Степаниха приветствует его обычным вопросом:

- На работу, Семен Саныч?

- Да, пора! - бодро откликается Симон Александрович.- Служба, ничего не поделаешь!

- И не говори! - вздыхает Степаниха.- Я тоже сейчас пойду.

- Разве сегодня пятница?

- Пятница, батюшка, пятница.

- Ну что ж, час добрый, Степанида Андреевна.

- Да уж кой там добрый! - взмаливается Степаниха.- Что удумали, басурманы! Базар за город перенесли. Благо-то с моими ногами добираться?

- Разве на Сергиевке теперь нет толкучего?

- Закрыли, батюшка, начисто закрыли. Цирк приехал. Балаган на том месте натягивают. А нас всех за город. Двумя трамваями езжу. Туда шесть копеек да обратно шесть.

За калиткой Симон Александрович бочком втискивается в общий поток, и его бежевая, хоро-шо сохранившаяся шляпа с круглыми, ни в какую сторону не заломленными полями бесшумно лавирует среди рабочих шапок и кепок.

Иногда у калитки Симон Александрович сталкивается с кем-нибудь из жильцов. Его лицо морщинится приветливой улыбкой, а бежевая шляпа бережно, на одно мгновение обнажает голо-ву. Похоже, что шляпа действует автоматически, от какого-то реле, невидимо подключенного к улыбке Симона Александровича.

Опять хлопает калитка, еще кто-то выходит из нашего дома. По отрывочному глухому жуж-жанию я догадываюсь, что это Иван Воскобойников. Так жужжат на асфальте шарикоподшипни-ковые колеса его тележки. Выбрасывая вперед обе руки с зажатыми в кулаках деревяшками, он толчками подтягивает свое большое безногое тело, пристегнутое ремнями к низкой, вровень с землей, коляске. Иван - бывший минер. Он из тех минеров, которые в конце концов ошибаются. Иван подорвался в Будапеште, когда разминировал дома. В одном подвале он нашел тяжело раненного русского солдата. Он хотел вынести его наверх и не знал, что снизу к брючному ремню раненого была привязана проволочка от мины.

Теперь Иван работает в артели инвалидов. Каждое утро он выбирается за калитку и, отталки-ваясь от земли руками, едет среди общего потока людей. Лишь в самые ненастные дни, когда идет дождь или улицу заметает снег, жена не выпускает Ивана из дому.

- Послушайте, Иван Васильевич,- сказал однажды Симон Александрович, столкнувшись в калитке с Иваном.- Вы не обижайтесь, голубчик. Но мне, право, больно глядеть на вас. Такая клятая погода, а вы едете. И зачем вам все это! Возьмите на худой конец патент. У вас уважитель-ные обстоятельства. Все будет по закону. Это же лучше, чем каждый день вот так...

Но Иван не поворотил обратно, а покатил в свою артель, смущая совесть доброго Симона Александровича, который после этого разговора даже чуть поотстал, очевидно считая, что шагать на собственных ногах рядом с инвалидской коляской весьма неприлично.

Когда наступали праздники, Иван, старательно выбритый, пахнущий одеколоном, в чистой рубашке и в новом пиджаке с подшитыми полами, выезжал за калитку. На лацкане пиджака побле-скивали его боевые ордена. Иван забирался на крылечко, доставал новенькую пачку "Казбека", не спеша распечатывал и закуривал. Дымя папиросой, он поглядывал на прохожих, спешивших в город, прислушивался к праздничному гулу, доносившемуся из центра, ловил музыку духовых оркестров, весело и неожиданно вспыхивающую то здесь, то там.