— А что там, на Калгане?

— Мул! По крайней мере, там его люди. Он захватил его в прошлом месяце, без сражения, хотя военный диктатор Калгана грозился скорее распылить планету в ионную пыль, чем сдать ее.

— И где сейчас военный диктатор?

— Его нет, — сказал Ранду, пожав плечами. — Так что ты скажешь?

— Но что мы должны там делать?

— Я не знаю. Фран и я стары — и к тому же мы провинциалы. Все купцы Хэйвена, в сущности, провинциалы. Даже ты сам это признаешь. Наша торговля носит очень ограниченный характер, и мы не те скитальцы по Галактике, которыми были наши предки. Заткнись, Фран! Но вы двое знаете Галактику. Бейта, в частности, говорит с приятным акцентом Установления. Мы просто желали бы знать все, что вы сможете выяснить. Если вы сможете войти в контакт… но на это мы не надеемся.

Может быть, вам обоим это еще следует обдумать. Вы можете встретиться со всей нашей группой, если пожелаете… о, нет, не раньше следующей недели. Вам надо бы немного выждать, отдохнуть.

Наступила пауза, и тут Фран рявкнул:

— Кто хочет выпить еще? Я имею в виду — кроме меня?

Капитан Хэн Притчер не привык к роскоши, но, столкнувшись с ней, не испытывал потрясения. Вообще он не увлекался самоанализом и какими бы то ни было видами философии и метафизики, не связанными прямо с его работой.

Это помогало.

Работа же его состояла главным образом в том, что Военное Министерство именовало «разведкой», люди утонченные — «сбором секретной информации», а романтики — «шпионскими штучками». И, к несчастью, несмотря на трескотню телевизоров, «разведка», «сбор секретной информации» и «шпионские штучки» являются всегда грязным делом, связанным с повседневным недоверием и предательством. Оно прощается обществом, поскольку всегда ведется в «интересах государства»; но философия капитана Притчера привела его к заключению, что даже ради этих святых интересов общество успокоить куда легче, чем собственную совесть — и он избегал философских рассуждений.

Но ныне, в роскоши приемной мэра, мысли его невольно обратились к его собственному внутреннему миру.

Люди куда меньших способностей регулярно получали повышение, в отличие от него, и это следовало признать. Он противостоял вечному потоку жалоб и недоверию сослуживцев — и сносил его. Он упрямо придерживался своего собственного пути, в твердой вере, что даже неповиновение приказам ради тех же святых «интересов государства» должно признаваться за честную службу, каковой оно и являлось.

И вот он находился в приемной мэра — с пятью солдатами в качестве, может, почетной стражи и, возможно, под угрозой военного трибунала.

Тяжелые мраморные двери плавно, бесшумно откатились в стороны, открыв атласные стены, красный пластиковый ковер, а далее — еще две мраморные двери, инкрустированные металлом. Двое чиновников в костюмах строгого покроя трехвековой давности выступили вперед и провозгласили:

— Аудиенция капитану Хэну Притчеру из Информации!

Когда капитан шагнул вперед, они отступили с церемониальным поклоном. Его эскорт остановился у наружных дверей, и во внутренние покои он вошел один.

По другую сторону дверей, в большом, до странности просто обставленном помещении, за большим, угловатым столом, сидел маленький человечек, почти теряясь в этом пространстве.

Мэр Индбур — третий по порядку носитель этого имени — являлся внуком первого Индбура, который был жесток и талантлив; первое из этих качеств нашло свое проявление в той манере, с которой он захватил власть, а второе — в умении, с которым он положил конец последним останкам фарса свободных выборов, и в еще большем умении поддерживать относительно мирное правление.

Мэр Индбур являлся сыном второго Индбура — первого Мэра Установления, который получил свой пост по праву рождения, и лишь наполовину напоминал своего отца, ибо был только жесток.

Таким образом, Мэр Индбур являлся третьим, носившим это имя, и вторым мэром по праву рождения, и самым ничтожным из трех, ибо он не был ни жесток, ни талантлив, а был просто превосходным бухгалтером, ошибочно занявшим это место.

Для всех, кроме себя самого, Индбур Третий являл престранное сочетание качеств.

Он считал чрезмерную любовь к геометрии и наведению порядка — «системой», неутомимый и лихорадочный интерес к пустым повседневным бюрократическим играм — «трудолюбием», нерешительность в ситуациях, требовавших активности — «осторожностью», а слепое упрямство в ситуациях, требовавших гибкости — «решительностью».

К тому же он не швырялся деньгами, не убивал людей без необходимости и имел самые лучшие намерения.

Если все это и пронеслось в мрачных мыслях капитана Притчера, пока он почтительно стоял перед большим столом, то грубо вытесанные черты его лица оставались непроницаемыми. Он ни разу не кашлянул, не переступил с ноги на ногу и не шаркнул каблуком, пока узкое лицо мэра медленно не обратилось к нему, стило не перестало ставить пометки на полях, а лист мелко отпечатанного текста не был поднят с одной аккуратной стопки и переложен в другую, столь же аккуратную.

Мэр Индбур осторожно опустил перед собой сложенные руки, намеренно воздерживаясь от вмешательства в тщательную расстановку письменных принадлежностей. Он дружелюбно произнес:

— Капитан Хэн Притчер из Информации.

И капитан Притчер, в строгом соответствии с протоколом, преклонил колено почти до пола и наклонил голову, пока не услышал разрешающие слова:

— Встаньте, капитан Притчер!

В том же духе теплого дружелюбия мэр продолжал:

— Вы находитесь здесь, капитан Притчер, ввиду определенных дисциплинарных действий, предпринятых против вас вышестоящим офицером. Бумаги, касающиеся этих действий, согласно обычной процедуре поступили в мое ведение, и, поскольку в Установлении нет происшествий, мне неинтересных, я озаботился запросить дальнейшую информацию по вашему делу. Вы, надеюсь, не удивлены.

Капитан Притчер произнес невыразительно:

— Превосходительство, нисколько. Ваша справедливость вошла в поговорку.

— В самом деле? В самом деле?

Мэр, видно, был польщен. Его окрашенные контактные линзы отбрасывали свет таким причудливым образом, что это придавало жесткий, сухой блеск его глазам. Он дотошно перелистал ряд лежавших перед ним металлических скоросшивателей. Листы пергаментной бумаги сухо потрескивали. Пока он говорил, его длинный палец бежал по строкам.

— Здесь у меня ваши дела, капитан, — полностью. Вам сорок три года, вы были офицером Вооруженных Сил в течение семнадцати лет. Вы родились на Лорисе, в анакреонской семье, никаких серьезных детских болезней, приступ мио… ну это неважно… образование до поступления на военную службу, в Академии Наук, специализация — гипердвигатели, академические успехи… м-м, очень хорошо, вас следует поздравить… вступили в Армию в чине унтер-офицера на сто второй день 293 года Эры Установления.

Он на миг поднял взгляд, отложив первый скоросшиватель, и раскрыл второй.

— Вот видите, — заметил он, — в моей администрации не бывает никаких случайностей. Порядок!

Система!

Он поднес к губам розовую, ароматную пастилку из желе. Любовь к сладостям была его единственным пороком, которому он предавался без удержу. Следовало учесть и то обстоятельство, что на столе мэра отсутствовала практически вездесущая атомная вспышка для удаления табачного пепла. Ибо мэр не курил. Кстати, как и его посетители.

Голос мэра жужжал невнятно, монотонно, перемежаясь то и дело произносимыми шепотом комментариями, заключавшими в себе мягкие и бесплодные похвалы или порицания.

Не торопясь, он снова сложил все скоросшиватели в одну аккуратную стопку.

— Что ж, капитан, — сказал он, оживившись, — ваше досье не из обычных. Ваши способности, мне кажется, выдающиеся, и ваши заслуги велики, без всякого сомнения. Я заметил, что вы дважды были ранены при исполнении служебного долга, и что вы были награждены орденом «За Заслуги» — за храбрость, превосходившую требования долга. Такие факты нелегко замолчать.