— Мы говорили о Путине, Исак уверял меня, что президент, будучи человеком гениальным, все заранее просчитал, в том числе и свою жизнь после отставки. Мол, понять его логику мы не в состоянии, как не можем понять, скажем, общую теорию относительности. Представляете?

— Да-да, — нетерпеливо сказал Беркович. — Так вы утверждаете, что бокал с подноса…

— Официант проходил мимо нас. Исак проводил его взглядом, потом щелкнул пальцами, и когда официант остановился, не глядя, взял с подноса бокал.

— Не глядя?

— Он смотрел на меня, старший инспектор! Просто протянул руку и взял первый попавшийся бокал — вовсе, кстати, не из тех, что стояли ближе к нему.

И все-таки именно в том бокале оказался яд. И Бокштейн умер. Но яд был в слишком малой концентрации. И умереть Бокштейн не мог.

— Он сразу начал пить из своего бокала? — спросил Беркович.

— Он сразу отпил, — сообщил Брук, — но сделал только один или два глотка. Во всяком случае, больше он не пил, пока мы разговаривали. Что-то ему в коктейле не понравилось.

— Почему вы так решили?

— Он поморщился, сделав глоток.

— Ясно, — сказал Беркович, не очень, впрочем, понимая, чем это обстоятельство может дать следствию.

— Коктейль был тепловатым, — сказал журналист. — Может, Исак хотел холоднее?

Температура коктейля не могла повлиять на состояние бедняги Бокштейна, и потому Беркович задал журналисту вопрос, на который тот, будучи человеком осведомленным, мог дать ответ:

— Вы несколько раз писали о делах землячества. Были знакомы с Лещинским и с Бокштейном, и с…

— Новаком, Зильберманом, Познером, — перечислил журналист.

— Я слышал, что Бокштейна все любили. Это так?

— Конечно! — воскликнул Брук саркастически. — Обожали!

— Я вас серьезно спрашиваю…

— Я тоже совершенно серьезен. На людях они все обожали друг друга и рассыпались в комплиментах. А на деле готовы были вцепиться друг другу в глотку. Смотрите: Бокштейн был у них казначеем, а деньги в землячестве крутятся немалые — вы знаете, что они владеют тремя небольшими ювелирными фабриками, дают работу своим землякам — новым репатриантам, человек сорок кормятся с этого бизнеса?…

— Да-да, это мне известно, — прервал журналиста Беркович. — Ювелирные украшения экспортируют в шесть европейских стран — в том числе Бельгию и Францию. Ежегодный доход достигает миллиона шекелей — это я, кстати, из вашего материала почерпнул, а коллеги из отдела по экономическим преступлениям подтвердили.

— Значит, вы знаете не меньше меня!

— Об этом — да. Но вы можете рассказать об отношениях между…

— Понимаю, — задумчиво сказал журналист. — Вы ищете человека, у которого был мотив…

— Именно. И у кого же он был?

— У председателя Лещинского. Это во-первых. Бокштейн держал в руках финансы, а у Лещинского недавно возникли проблемы — он брал в банке ссуды, не смог выплачивать, срочно нужны были деньги, я знаю, что он обращался за помощью к… Нет, не скажу, этот человек к землячеству отношения не имеет, не стану я его подставлять.

— Вы хотите сказать, что первым делом Лещинский стал бы искать деньги не у постороннего человека, а внутри землячества…

— Конечно, он наверняка обращался к Бокштейну. А может, даже просто взял деньги со счета, ведь председатель имеет право подписи наряду с казначеем. Вот вам мотив, а?

— Возможно, — уклончиво сказал Беркович. — У Бокштейна были другие враги?

— Саша Зильберман, — подумав, назвал имя журналист. — Но это другая история. Романтическая. Не знаю, имею ли я право…

— Господин Брук, — усмехнулся Беркович, — о том, что Бокштейн пытался увести у Зильбермана любимую жену, я читал в вашей статье от… — инспектор заглянул в лежавшее перед ним досье, — от двенадцатого марта. Это было в рубрике “Сплетни от Амоса Берна”. Амос Берн — ваш псевдоним, вы не станете отрицать?

— Мой. Значит, вы и это знаете.

— От вас. С госпожой Зильберман я еще не беседовал. А ее муж утверждает, что в тот вечер и близко не приближался к Бокштейну.

— Не приближался, — подтвердил Брук. — А причина понятна: боялся, что, если Бокштейн с ним заговорит, то драка окажется неизбежной.

— Драка — не убийство, — заметил старший инспектор.

— Я не утверждаю, что Зильберман хотел Бокштейна убить, — пожал плечами журналист. — Да и не мог он этого сделать при всем желании. Ходил весь вечер по залу с сумочкой через плечо… А вот Познер…

— Что Познер? — переспросил Беркович минуту спустя, потому что журналист неожиданно замолчал.

— Нет, это, пожалуй, слишком, — сказал Брук, покачав головой. — Еще привлечет меня к суду за клевету. Познер такой, с него станется…

— Я не стану использовать полученные от вас сведения, — объяснил инспектор, — если они не имеют отношения к убийству.

— Ну, если так… Понимаете, я слышал — не стану называть источник, — что Познер купил в Москве квартиру в центре, а денег у него нет, он ведь не работает, живет на пособие от Института национального страхования. Так на какие шиши? И почему в Москве, а не в Тель-Авиве?

— Думаете, тоже позарился на кассу землячества? Но ведь у него, в отличие от председателя, не было права подписи? Как он мог заполучить нужную сумму?

— Элементарно! Попросил Бокштейна дать взаймы — насколько я знаю, в землячестве это практикуется. Краткосрочные ссуды. Бокштейн деньги выдал, а вернуть их Познер не мог. А может, и не собирался.

— И решил убить Бокштейна, чтобы списать долг? — с сомнением сказал Беркович. — Не убедительно.

— Я и не утверждаю, — насупился журналист. — Просто вы спросили…

— Да, я понимаю. Давайте вернемся в тот вечер. Вспомните, что делал Бокштейн после того, как вы закончили разговор.

По словам журналиста, Бокштейн перешел к группе своих бывших земляков, стоявшей у столика с закусками. В отличие от Брука, эти люди оказались куда менее наблюдательными. Их было четверо, и Беркович вызвал к себе всех. Мог и не вызывать — толка от их показаний оказалось немного. Один утверждал, что Исак пил из бокала, другой — что Исак из бокала не пил, третий — что Исак взял со стола бутерброд и съел, четвертый — что Исак стоял к столу спиной и ничего на столе не трогал.

Мог кто-то из четверых бросить в бокал яд? Нет, не мог — уж это было бы замечено. И к тому же, не было в бокале яда в нужной концентрации! Заколдованный круг.

После трагедии пошли вторые сутки, допросы свидетелей Беркович закончил, но ему хотелось еще раз поговорить с официантами, и он отправился в “Шератон”. Оба — Гилад и Орен — работали, обслуживали встречу болельщиков “Маккаби”, проходившую в банкетном зале, огромном, как футбольное поле, на котором игроки тель-авивской команды показывали свое мастерство. Людей здесь было раз в десять больше, чем на вчерашней вечеринке. Работали восемь официантов, и Берковичу удалось отловить Гилада с Ореном, когда они начали разносить салаты.

— Извините, старший инспектор, — сказал Гилад, — вы видите, у нас совершенно нет времени разговаривать.

— Я вас надолго не задержу, — торопливо сказал Беркович. — Я прекрасно знаю, что официанты — люди наблюдательные, любое происшествие будет замечено.

— Спасибо за комплимент, — сказал Орен. — Но обо всем, что видел, я рассказал еще вчера.

— Да, конечно. Но все-таки… Важна любая мелочь. Представьте, как это происходило, вспомните… Гилад, вы разносили закуски и могли видеть, как Бокштейн брал бокал с подноса вашего коллеги.

— Нет, не видел, — огорченно сказал Гилад. — И вчера я об этом уже говорил.

— А потом? Может, потом Бокштейн попадал в поле вашего зрения?

— Может быть, — нетерпеливо сказал Гилад, — но я же не знал, что он скоро умрет, и за ним нужно следить. Я просто не обращал внимания.

— И вы, Игаль?

— Знаете, инспектор, — задумчиво сказал Орен, — со вчерашнего вечера мне не дает покоя… Я действительно обратил внимание на одну мелочь. Немного странную…

— Какую?

— Не помню, в том-то и дело! Мелькнуло что-то, я тогда подумал: “Вот странно”. И тут же забыл, работы было много. Потом, уже после разговора с вами, пытался вспомнить — и без толку. Знаете, как это бывает…