Hазначено же было на среду.

И среда пришла. Пришла, как какая-нибудь пятница, после которой два честно заслуженных выходных, на работу не идти и вообще: до понедельника еще далеко. С таким вот странным мимолетным настроением проснулся в эту среду Федор.

Проснулся, как всегда, в 7.05. Утихомирил гадко дребезжащий будильник, пошарудел, встречая тапки и чуть было не опрокинув ночную вазу, ногами под кроватью, зажег свечу (жизнь как раз вступила в очередной второй этап) и прошаркал к зашторенному окну.

Hебо снаружи было так себе - зайчатина, но заяц без достоинств, не мясо. Так - цвет один. "Осень, - сонно вспомнил Федор. - Бабье лето, будь оно неладно." Пору эту Ллебов терпеть не мог, она добавляла к паутине в углах еще и мерзко-лоскотные нити на улицах. Одно спасение - дождь. "Дождь возможен." Ллебов достал из холодильника колбасу, отрезал хлеб и соорудил бутерброд, а там и чайник подоспел. Завтрак.

Ллебов знал о готовящемся чествовании, но отношения своего к нему еще не определил. "С одной стороны, с другой стороны... Как-то оно будет?.." В перспективе жизни брезжила неясная стадия: пенсия. А сидеть дома Федор не привык, работал всю жизнь и тягостью это не считал. В выходные не то чтобы страдал, но... Они ему были как бы поперек, в отличие от рабочих, которые вдоль. Потому первое утреннее ощущение простора от привидевшихся ему посреди недели выходных было напрочь посторонним и вроде как из чужой головы.

Федор оделся, взял зонт, задул свечу и, лязгнув дверью, отправился прямо даже и не на работу, хотя и в контору, а - навстречу судьбе. Такое теперь у него было предчувствие.

День был обычным: то, сё, бумага, дырокол, ножницы - работа, одним словом.

День был восемь часов с перерывом на обед и ровно в пять закончился.

А начинался юбилей.

Федора радостно и культурно пригласили в актовый зал на втором этаже конторы, дали цветы, и он двинулся. Ощущая себя не своей тарелке и не зная как вести, но двинулся.

Там, в зале, уже имелась не бог весть какая толпа, которая гудела и явно поминала его, Ллебова, фамилию. Многих из них Ллебов знал хорошо и хотя относился к ним по-разному, но сейчас это было неважно. Речь шла о нем, о Федоре Ллебове, и они перестали гудеть и слушали. Взволнованный, и почему-то страдающий от мысли, что у него уже плешь, которую, повернись он тут спиной, будет ясно видно из зала, Федор сидел на сцене и пытался подумать что-нибудь связное, как положено, со знаками препинания. Hо из этого ничего не получилось кроме того, что приветственную речь он пропустил и теперь уже стоял на сцене же с какой-то красной папкой с золотым тиснением в руках и средних размеров коробкой, полученной от кого-то, изрядно тряхнувшего ему руку. А по проходу к сцене летела девчушка из новеньких со вторым, как две капли воды похожим на предыдущий, букетом подвянувших цветов и, почему-то, с газетой.

Девчушка чмокнула Федора в синюю от регулярного тщательного бритья щеку и одарила его цветами и чуть примятой газетой. "Сюрприз!" - прошелестела она, указывая изманикюренным, с легкой желтизной от никотина коготком внутрь сложенной газеты. Федор отложил букеты и коробку и развернул газетный лист.

Внизу, в подвале газетной страницы в рамке на манер некролога сияло: ЛЛЕВОВА.

"Вот и всё..." - мелькнуло у Федора, и он рухнул, загремев стульями, на крашеные бог весть когда ржавым суриком доски сцены.

Hа кладбище городка лежит стандартная, серого мрамора наклонная плита, похожая издали на кирпич, выпавший из вечного каменного забора.

Hа ней над сложным арифметическим действием без результата выбито четкими и строгими, заполненными бронзовой краской буквами:

ЛЕБОВ

Федор Иванович.

Да. А фамилия его была Ллебов. Через два "л": Лле-бов.

1977