— Идем скорее, вернемся…

И оба чувствовали, что вернуться не значило только идти назад по бугристой косе островка, которую прибой стал захлестывать львиной молочной гривой; вернуться значило вырваться из зеркала грез, где любовь делает призрачной смерть и где кажется, что по ту сторону жизни можно жить той же любовью и теми же грезами.

Они — живы. Как чудесно быть живым! Очутиться на шаг от смерти и остаться живым. Чего они могли еще желать? Полное ощущение величия, обретенного ими в страшной опасности перед волнами, которые, грохоча в божественном гневе — гигантские мечи слепых ангелов моря, — изгнали их из рая, из пределов того, что было отражением эдема в синем зеркале… Последний шаг по острову и первый по берегу, рыдание женщины, рыдание связанной пленницы. Плач слезами сбегал с ее ресниц.

— Джо…

— Майари… Жалкие имена.

— Лучше всего, — шептала она в объятиях Джо, гулять там, откуда можно не возвращаться… Если бы ты меня не позвал, я бы ушла навсегда…

— Ты говоришь, как во сне…

— А к чему просыпаться?

— Мне не кажется разумным человек, грезящий наяву…

— Люди твоей расы, Джо, всегда бодрствуют, а мы — нет; мы грезим и днем и ночью. Мне кажется, мы с тобой нашли друг друга тоже в грезах. Если бы мы оба бодрствовали, то не встретились бы. В тот раз ты говорил очень мало. Я смотрела на тебя. Ты не заметил? Ты был молчалив, углублен в свои мысли; я с каким-то странным удовольствием глядела на тебя, а Кайнд разглагольствовал: прогресс, прогресс… Еще одна греза… Идем скорей, становится темно…

И, сделав несколько шагов, добавила:

— Закрой глаза, Джо, не думай, а только чувствуй. Это ужасно быть рядом со счетной машиной. Закрой же глаза, помечтай…

— Некогда…

— Тот, кто мечтает, живет века. Вы же как дети, потому что нутром не стареете. Вы старитесь внешне. Вы — взрослые, но взрослые дети. Надо грезить, чтобы мудрее становилась кровь.

— Я видел страшный сон: ты теряешь равновесие, гибнешь, тебя уносят волны… и это ты называешь грезить…

— Глупенький, я уже много раз одна, с Чипо Чипо, бегала здесь и привела тебя сюда, чтобы сломить твою гордость, услышать, как ты позовешь меня сердцем!

— Такого человека, как я…

— И ты крикнул, Джо, ты позвал меня, как не позовешь больше никого…

— Такого человека, как я, нельзя вырвать из реальности. Для меня не существует ничего, кроме фактов.

— Материалисты, одним словом…

— Мы — бизнес, вы — фантазия… Поэтому мы всегда будем находиться на противоположных полюсах. Мы делаемся все более целеустремленными, положительными, а вы все более превращаетесь в нежизненных, отрицательных, ни к чему не годных…

— Но я, Джо, не завидую вашим доходам…

— Почему?

— Потому что, наверно, страшно жить в такой постоянной реальности… иметь такие большие ноги…И полусерьезно, полусмеясь — глаза полные лукавства — сказала: — У нас ноги все уменьшаются, у вас они все растут… Мы ведь не на земле! Зачем нам ноги? А вы все шире ступаете по планете, для этого нужны очень большие ноги, очень большие…

Чипо Чипо разыскал их. Они шли по берегу, ватному от лунных бликов, пены и влаги; тишина под луной, шепот пальмовых крон.

— Пришел новый локомотив, — рассказывал им Чипо, — говорят, он рванулся вперед, а его обуздали. Его укрощают, как зверя. Привез кучу вагонов с людьми и фруктами. Приехала ваша мама.

— Где ты ее оставил, Чипо?

— У себя дома…

— Странно, что она не остановилась у моих крестных.

— Она приехала с комендантом, и они громко говорили с мистером Кайндом. Еще немножко, и они застали бы его без руки. Он ее снял. Это я его надоумил. Бедняга! От жары ее сбросил. Мешает. Мешает ему и надоедает. «Почему он не ходит с пустым рукавом?» — думаю я про себя. Меньше тяжести. Если бы каждый мог бросить руку, ногу и свои самые тяжелые кости, легче было бы ходить. Слишком большой скелет мы таскаем, вот и устаем.

— А ты, Джо, познакомишься с моей мамой… Она гораздо моложе меня… Не веришь?.. Ну, что за человек!.. Не грезит, не верит… Пойду домой переоденусь… Не дай бог, мама увидит, как с меня льет ручьями!

Донья Флора — ей нравилось, когда ее называли Флорона, на уменьшительное Флорита[14] она не отзывалась, притворяясь глухой, а если кто-нибудь из близких называл ее Флоритой, отвечала: «Твой цветочек — это мой пупочек!», показывая на свой живот, — донья Флора, ответив на приветствие Джо Мейкера Томпсона, заключила Майари в свои трепетные объятья. Всякий раз, когда ей приходилось видеть дочь, она, обнимая девушку, испытывала странное чувство. Встречались ли они на каникулах после долгого, семимесячного, пребывания дочери в колледже, виделись ли в столице или, как теперь, после двухили трехнедельной поездки в порт, где жили их родственники Асейтуно, донья Флора всегда при встрече внутренне сжималась — ее дочь была так не похожа на нее, практичную женщину, и ей казалось, что она обнимает кого-то не от мира сего, пришелицу с другой планеты.

Мейкер Томпсон хотел было польстить донье Флоре уверениями, что она так же по-весеннему свежа, как ее дочь, но моложавая сеньора — весенняя осень, не внимая комплиментам, излишним в деловой беседе, продолжала:

— Как говорит комендант, сеньор Кайнд…

— Да, да, я говорю, что частные владельцы пойдут на сделку с закрытыми глазами, если им хорошо заплатить. Здешние земли немного стоят: топи, леса, тьма-тьмущая змей, болезни, жара; но надо не поскупиться, как следует заплатить, ибо для них земля означает то место, где они родились, отчий дом, откуда они не захотят уйти, если их не соблазнить кучей денег.

— На общинных землях можно начинать закладывать плантации, чтобы время не пропадало, — заметила донья Флора, — и одновременно покупать землю у всех, кто продаст за наличные; платить — что запросят.

— Проблема не в этом, — сказал Джинджер Кайнд, — весь вопрос в тех, кто не захочет продать. Что делать, что будем мы делать с тем, кто ни за какие деньги не уступит своей земли?

— Вот тут-то, — вздохнула донья Флора, — и вмешается дорогой сеньор комендант. Не поможет нам донья Монета, сослужит службу дон Расстрел.

— А вы думаете, их нельзя расстрелять? — пригладил свои смоляные усы представитель военной власти. — Если родине надо идти по пути прогресса и если они мешают этому своим идиотским упрямством, совершенно ясно — они предатели родины.

— Вот именно, — подтвердила донья Флора, обернувшись к коменданту и сложив веер. — Это как раз то, что вы должны внушить им: пусть продают, если не хотят стать преступниками.

— Плохо то, — Кайнд на секунду задумался, что крестьяне, как нам стало известно, хотят обратиться по этому поводу в муниципалитеты, а муниципалитеты подымут вой.

— Всего лишь два муниципалитета, — уточнил военный начальник, разваливаясь в кресле и тщетно пытаясь соединить толстые колени, — белый тюк в полотняном мундире на фоне темной стены ранчо.

— Да, но и это много; два муниципалитета — много, чтобы расстрелять их всех…

— Ну, не расстрелять, сеньор Кайнд, скажем «подмазать»… подмазать бы их… Убивают ведь разными способами… Немало убито и золотыми пулями…

— Чудесно, донья Флора, чудесно!.. Хотя неплохо было бы полоснуть их и свинцом…

— И то и другое — металл, однако все мы, комендант, предпочтем золотые пули…

— В том-то и дело, что не все, — заметил комендант, пятерней поглаживая ус. — Есть тут такие, которых нипочем не оторвать от земли. Есть, есть такие! Тогда придется и нам поработать. Прогресс требует очистки земли от людей, чтобы сеньоры могли снять наибольший урожай; так что либо дом оставляй, либо шкуру. Свинцовая пуля иль золотая — возиться нечего, твердая рука — и никаких. Для такого дела создан, по-моему, сеньор Мейкер Томпсон, сторонник политики силы, как он сам говорил за обедом. Мне в душу запали его слова: людей надо либо силой скручивать, либо оставить в покое. Их скручивают, чтобы они потом процветали, не так ли? Все ясно — чтобы потом процветали. Они как дети, которых наказывают ради их же блага, для их же пользы.