Солдаты вконец стаптывали сандалии, гоняясь за беглецом, и так много думали о его поимке, что порой им казалось: он идет вместе с ними. Отряды силой, а после их налетов являлся Зеленый Папа, «светловолосый служитель прогресса», как называла донья Флора жениха своей дочери, Мейкера Томпсона, и предлагал продать ему землю за кучу денег, — он рассыпал перед глазами золотые монеты, — по цене, какую они запросят сами.
Крестьяне, одни тощие, но крепкие, другие зеленые, обескровленные болотной лихорадкой, отвечали ему молчанием. Ни да, ни нет. Немые кости, космы и капли пота.
Проходило время, и, понукаемый доньей Флорой, угрозы, обещания, ругань, — один из самых древних стариков выдавливал уклончиво:
— Там видно будет, да…
И все повисало в воздухе, оседавшем горячей массой, плотным металлом крышки на кипящем котле, все: брань доньи Флоры, зубастый лай собак, возня свиней, шумное вспархивание петухов в курятниках — все, кроме краткой фразы «там видно будет, да…», которая не парила в воздухе, а замирала на устах, как далекое эхо, ибо даже в далеком будущем люди не думали расставаться со своей землей.
— Там видно будет, да…
— Ничего не видно, черт вас дери! — взвизгивала донья Флора.
— Там будет видно, донья Флорона!
— А что видно-то?
— Да тогда вот и посмотрим!
— Продаешь или не продаешь? Продаете вы или нет? Отвечайте наконец. Сеньор — человек занятой и не может тут попусту тратить время. Он заплатит вам золотом, наличными, сразу. Не знаю, чего вы еще ждете.
Молчание. Слышно было, как они моргают, потеют, глотают слюну.
— Вот идиоты! Да вы же останетесь без штанов, если не продадите участки этому человеку, — настаивала донья Флора. — Я знаю, что говорю. Послушайтесь моего совета. Если власти вмешаются, у вас все отберут. Пришлют солдат, смешают вас с дерьмом, и не получите ни песо.
Тишина. Немые кости, космы и капли пота.
Жаркие испарения земли душили покупателей, и они, не задерживаясь, ехали дальше. Дрема. Оводы. Мошкара. Не стоило спешиваться, заходить к людям, показывать деньги. Покупатели торопливо обрушивали предложения на мужчин и их семьи, толпившиеся в дверях ранчо, — вши, нищета, грязь, заплаты, рубаха и штаны или одни набедренные повязки на мужчинах, юбки цвета дождя на женщинах, неприкрытые груди и голые дети.
К вечеру всадники были вконец измотаны, но не физически, а морально, с досадой признавая свое поражение; они чувствовали, что не в силах сломить деньгами упорство мелких собственников, не желающих покинуть землю. Кто такие эти люди, чтобы их нельзя было соблазнить золотом, почему они прячут руки при виде полной горсти монет, сверкающих ярче солнца, ведь деньги эти предлагали им взамен клочка земли, которая опустошается наводнениями, зверями, саранчой. Это не человеческие существа. Это корни. Корни. И ничего не оставалось, как только вырвать их, истребить, как леса, уже сведенные там, где заложены плантации.
— Отдохнем-ка здесь, на пригорке, — предложила донья Флора, соскакивая с низкорослой бурой выносливой лошадки. — Упрямство этих идиотов, моих соплеменников, просто бесит. Тупые животные. Хорошо сказала моя бабушка: «Безумец тот, кто уговаривает скот». Счастливые вы, имеете дело с цивилизованными людьми. А мы здесь… что делать с этим сбродом?
Гринго слез со своего темного мула и растянулся рядом с доньей Флорой на полянке в зарослях под смоковницей.
— Какой милый, курит и не угощает!.. У меня тоже есть ротик! — И она потянулась сложенными бантиком, как для поцелуя, губами к сигарете, которую он, уже зажженную, сунул ей в рот.
— У меня нет другой, потому я и не предложил.
— Тогда курите сами…
— Поздно, она уже у вас в зубах…
— Хорошо, будем курить вместе, если вы не брезгуете.
Мейкер Томпсон не ответил. Дым отгонял москитов. Лишь через некоторое время послышался его голос:
— Не из-за того Майари осталась дома, что очень устала. Я хотел вам сказать об этом.
— Устала, не устала… Ерунду вы несете, притворщица она великая!.. Сидит дома из-за того, что невзлюбила этот самый business — «продавай или подыхай». Сдала ведь экзамен на учительницу, и ей не хватает только диплома, только звания, все остальное при ней. А пользы никакой, одно воображение; то завянет, то воспрянет — как сельдерей. Бедная дочь моя, лучше бы ей отправиться в порт к крестным, к Асейтуно! Я всегда ее туда посылаю, как только ей со мной наскучит. Старики бездетны и балуют ее. Изнывает она от безделья. И я такой когда-то была, но слишком рано овдовела, и пришлось скрепя сердце перемениться, сесть на коня по-мужски, ноги врозь — я всегда ездила как сеньорита, ноги вместе — и сменить пудреницу на пистолет.
Голова ее откинулась, она глубоко вздохнула. Под блузой — вот-вот выпрыгнут наружу — колыхнулись смуглые груди.
— Майари будто разочарована чем-то, — сказал Джо, — глядит на меня, как на каторжника, на скот, на машину…
— Бедняжка, она никогда не могла меня понять, слюнявая мечтательница; ведь можно быть и такой мечтательницей, как я, — с ножом в руках. Вот из-за этого мы с нею не всегда ладим! Потому я хочу, чтобы вы поскорей женились и отправились жить на земли, доставшиеся ей от отца.
— Самое скверное то, что она, кажется, уже не хочет выходить за меня замуж…
— Сама намекнула или вам мерещится?
— Она мне сказала…
— Категорически? — Да…
— Цыпленку жара в голову ударила, капризы-то пройдут… А вы тоже… тоже мне… Что за народ: увиваться мастера, а приказать «иди за мной» язык не повернется! Ни ловкости, ни хитрости!.. Придется мне вас поучить, как настоящую любовь выказывать!.. Бедная моя дуре… ха-ха-ха! Трудно ей с этаким увальнем, который не знает, куда целить!.. Я уж вам покажу, что делать!.. — И она схватила руку рыжего гиганта, которая издавала легкий аромат сухого одеколона, почти неощутимый рядом с крепким запахом мускуса, исходившим от женского тела, но тут же выпустила ее, громко смеясь и падая навзничь в траву.
Лошади, стоявшие под тенистыми чиламате[19] и помахивавшие хвостами, подняли головы, запрядали ушами — от пригорка со стороны кофейной плантации приближался патруль. Впереди плелся человек со связанными руками. Донья Флора встала и, еще не разглядев, кого тащат, подумала: «Сцапали Чипо!»
«Ну разве его, такого, схватишь?» — как сказал сержант, ехавший во главе отряда. Чернявый, узкие глаза врезаются в виски.
— А этого зачем ведете? — спросила она. Джо пошел к лошадям.
— Да парень совсем обнаглел… говорил всякие вещи…
— Что же он говорил?
— Нельзя повторять, угодишь за такое… — извинился сержант.
— Что ты говорил? — Донья Флора подошла к человеку со связанными за спиной, локоть к локтю, руками, в шляпе из пальмовых листьев, надвинутой на уши, чтобы не снес ветер. Одна его рука, вся в струпьях, окрашена в ярко-желтый цвет, другая — чистая, без струпьев; сам — черный, как уголь. Так что ты говорил?
Американец протянул ему помятую сигарету, завалявшуюся в кармане. Донья Флора воткнула ее арестанту в рот. Зажгла.
— Бог вам отплатит, донья… — поблагодарил тот и жадно, как летучая мышь со связанными крыльями, засосал дым. Потом добавил: — Я сказал, что человек Чипо ходит по полям и учит нас: люди, которые обещают принести нам добрую жизнь, замышляют совсем другое: посеют здесь юкку[20], а урожай соберут в чужой стороне, откуда сами родом, соберут там миллионы монет-долларов. Я и сказал, что у нас хотят сеять юкку.
— А ты знаешь, что этот человек, Чипо, вас обманывает? Не верь наговорам, сынок!
— Может, и так, донья… Он еще говорил, что не землишку отобрать у нас надо, а фрукты наши покупать. Вот и была бы у нас добрая жизнь.
— Ух и ловкач, придушить бы тебя лассо! — вмешался сержант, вспотевший, пепельно-смуглый, глаза раскосые. — Мы тебя взяли, потому что болтал ты, будто комендант продался Зеленому Папе. Вот мы его и тащим, и пусть нам спасибо скажет, что цел.