Иван Сергеевич Романов — весьма известный, читаемый и почитаемый писатель-мистик. Разменяв пятый десяток, он успел написать четыре книги: два сборника рассказов, один — повестей, и роман, — все, как на подбор, посвященные самым невероятным, леденящим душу и кровь историям о призраках старых полуразрушенных домов, о таинственных картинах и гобеленах, затягивающих в свои миры случайного зрителя, о колодцах, рассказывающих жуткие тайны давно минувших веков, о странных вещах, оставленных в наследство ничего не подозревающим молодым людям, которые, соприкоснувшись с ними, теряли и сон, и покой навеки или волею этих предметов переносились из привычного мира удобств, сотовой связи и Всемирной Паутины — в жутковатый своей тысячелетней неизменностью мир черной магии, колдунов и оборотней. Вот о последних, колдунах и оборотнях, Иван Сергеевич особенно любил писать. И, надо признать, выходило у него это столь непередаваемо ужасно, что раз на Гоголевских чтениях, проходивших близ Диканьки, он, озвучивая свой последний к тому времени опус, распугал аудиторию без малого в пару сотен человек. Когда Романов закончил последний абзац и, удовлетворенный, отошел от микрофона, обнаружилось, что большинство слушателей давно исчезли с поляны, на которой в ночной тиши и проходили чтения, а те, кто по каким-то причинам не смогли этого сделать — в основном люди пожилого возраста и женщины — лежали в глубоком обмороке, таким образом ожидая окончания страшного рассказа. И только после часовой заминки, когда все прибывшие и очнувшиеся убедились, что Иван Сергеевич точно ничего читать не будет, автору устроили вполне заслуженную овацию, а жюри, извлекая беруши, безоговорочно присудило Романову главный приз и билет на ближайший самолет, с глаз долой, обратно в Россию.

Этим происшествием Иван Сергеевич очень гордился. Хотя больше на Гоголевские чтения его не приглашали ни разу. Да и на чтения вообще тоже. Так что он теперь приглашал аудиторию к себе сам. Состоявшую из верных друзей-писателей, людей с железными нервами и хотя и развитым воображением, но давно уже привыкшим к жутковатым опусам своего коллеги, а потому реагировавших на них достаточно вяло — в сравнении с Диканьской аудиторией, то есть, учащенным сердцебиением, охами, возней на стуле и приглушенными чертыханиями. Вот их-то, действительно закаленных почитателей его таланта, в количестве трех человек, Иван Сергеевич и пригласил в тот достопримечательный вечер, о коем я хочу рассказать.

Пришло в гости к Романову, правда, четверо — за одним из компании увязался поэт-лирик. Жил этот поэт плохо, едва сводил концы с концами; стихи, хотя и писал он их во множестве, никакого дохода ему не приносили — ну кто, скажите, сейчас читает стихи? — вот он и вынужден был подрабатывать, несмотря на слабое здоровье, чернорабочим в котельной, где и топил дома, и слагал сонеты и мадригалы. Но из-за того, что оба дела делал он одновременно, первое его деяние исполнялось в двух значениях этого слова разом — и жильцы приходили ругаться в котельную да вызывали аварийку, откачивающую воду из вновь затопленного подвала. Впрочем, из уважения к поэту-лирику, жильцы на него не очень сердились: во всяком случае, до рукоприкладства дело ни разу не доходило.

Так что не было ничего удивительного, что лирик увязался за знакомыми: не столько послушать страшный рассказ, сколько посидеть за хорошим столом — об этой особенности романовских чтений ему давно было известно. К слову сказать, совсем недавно Иван Сергеевич отмечал пятилетний юбилей своей свадьбы — чем не повод для приглашения старых друзей еще раз, так сказать, постфактум?

Свадьба эта для прежде закоренелого холостяка была совершенно неожиданной. Ничто, в сущности, и не предвещало ее, да и не могло предвестить, просто пять лет назад Ивана Сергеевича пригласили в Болгарию в качестве почетного гостя тамошнего фестиваля фантастики. Там его рассказы таким бешеным успехом, как в Малороссии, не пользовались — читал Иван Сергеевич на русском, аудитория же собралась большею частью состоящая из местных жителей, лишь в общих чертах понимающая родственный язык; те же, кто был знаком хорошо — и с языком, и с Иваном Сергеевичем, поспешили заблаговременно покинуть зал. Впрочем, гостя это волновало не особенно, свой приз он получил и, к тому же, за время проведения фестиваля успел посетить много достопримечательностей крохотной страны. И вот во время одной из таких экскурсий в Родопы, в маленьком городке, затерявшемся в приграничной глуши, название коего никому и не скажет ничего, столь безвестен и глух был сей городишко, познакомился, а через самое, что ни на есть, короткое время, сочетался браком с Василисой Петровной Петровой, или, как называли ее родные, а вскорости стал звать и новоиспеченный супруг — Басей.

Супруга его была уроженицей этого городка, болгаркой… конечно, не в смысле пилой, а…. Хотя, как сказать. Например, компания, собиравшаяся частенько у Ивана Сергеевича, никогда ей особенно не нравилась, о чем она не преминула многократно сообщить супругу и друзьям-писателям в самых прямых и откровенных выражениях, каждый раз разных. Но повод для последнего писательского сборища — а именно так именовала супруга чтения Ивана Сергеевича — Василиса, скрепя сердце, одобрила. И согласилась ухаживать за гостями во время чтений — скажем, посуду переменить, или, если понадобится, валокордину накапать.

Впрочем, нельзя не признать и того, что труды и дни этого странного брака, для многих скоропалительного, необдуманного, да ко всему прочему еще и межнационального, протекали на редкость мирно, можно сказать, безмятежно: Иван Сергеевич, как ему и положено положением, творил, а Василиса была ему верной женой и помощницей, в том числе и в делах писательских: и как секретарша, и как неиссякаемый источник старинных легенд и преданий Родоп, порой очень древних, еще дославянской их истории, кои она почерпнула во множестве от ныне покойной, мир праху ее, бабушки, ибо бабушка ее происходила из рода старинного, имевшего в Родопах свою многовековую известность. И надо сказать со всей откровенностью — после знакомства и женитьбы на Василисе, истории Романова становились день ото дня все страшнее и ужасом этим все притягательнее; невыносимо, невыразимо жуткие, уже без всяких степеней и сравнений.

И вот для прослушивания последнего из таких творений и прибыли гости, в строго назначенное время и всей компанией сразу. Против обыкновения, хозяйка дома ни слова не сказала в адрес прибывших, числом большим, чем приборов на столе, молча достала недостающие тарелки и рюмки и покинула гостиную, исчезнув за дверьми кухни. Иван Сергеевич радушно усадил гостей за богатый стол — с аванса за новый роман — и компания принялась за неспешную, под коньячок с лимончиком, беседу о горнем. Безмолвствовал только поэт-лирик, что неудивительно, ведь он был новичком в доме Ивана Сергеевича. Да и стол его первое время привлекал куда больше.

Но по прошествии часа, когда уже гости отодвинулись от стола и опустошили тарелки и побросали кто куда салфетки, и завели разговоры о погоде, а за окном сгустились сумерки, предвещая скорое наступление ночи — только тогда поэт преодолел робость стаканом красного и вставил свое слово в неспешный тон беседы, прочтя стихотворение, посвященное Ивану Сергеевичу и повествующее о печальной судьбе ведьмы, покинутой в горах своим возлюбленным. По окончании его послышались нетвердые аплодисменты, исходившие, большей частью, от Ивана Сергеевича, человека, к слову сказать, для писателя-мистика удивительно мало пьющего. Хозяину стихотворение очень понравилось, и он попросил позволения записать его, чтобы затем поместить, в качестве эпиграфа, в свой новый роман, корректуру которого ему выслали на той неделе для окончательной сверки.

После такого оборота беседа не могла не коснуться творчества самого Ивана Сергеевича и давно обговоренного прочтения его свежего рассказа, ради которого, конечно же, все и собрались. Романову дважды, нет, трижды сказали «просим» и он, довольный этим, поднялся и, подойдя к рабочему столу, некоторое время рылся в нем — больше для вида, — а затем снял с кипы бумаг, в беспорядке набросанных на крышке стола, свежую распечатку. Снова усевшись, он некоторое время, как и положено истинному декламатору, выдерживал паузу. Тишина и так стояла мертвенная, все с нетерпением ожидали начала чтения, памятуя о бесподобном даре Ивана Сергеевича оживлять словом свои творения, и только на кухне что-то скреблось и шебуршилось, но и это что-то вскоре стихло. И лишь по прошествии долгой минуты, когда гости уже прониклись предвкушением чего-то захватывающего, что ждет их впереди, хозяин начал читать.