Попытаемся рассмотреть некоторые изломы российской мысли с точки зрения психологии, а не философии,- ибо каждый из нас выбирает не те убеждения, которые представляются нам правильными, а те, которые предопределены нашим психическим складом. В одной из ЖЖ-шных записей Константина Крылова содержится проговорка прямо-таки драгоценная. Речь идет о том, что Россия должна стать сильной любой ценой. Если угодно – пусть это будет вторая Америка. А уж потом, когда время будет, можно поговорить и о морали.

Читая это, я подпрыгнул от радости. Талант не спрячешь. Вот, милые мои! Вот потому-то у вас и получается все время пулемет вместо холодильника, что собираете вы его любой ценой. А собирать холодильник надо по инструкции. Если любой ценой, вторая Америка никогда не получится (да на фиг она и нужна, честно говоря,- тут от первой не знаешь куда деваться). Любой ценой может получиться только второй Советский Союз, с поправкой на качество, характерной для любого ремейка с негодными средствами.

Вот почему в вашем творчестве так много ремейков.

Долгое наблюдение над особенностями русской государственности привело меня к простому и емкому определению ее сути. Фундаментальная черта русской государственности заключается в том, что на внешние вызовы она реагирует внутренними репрессиями – и ими, собственно, ограничивается. К этой мысли вплотную подошла еще в 1988 году поэтесса Татьяна Милова:

В России те же дикари:

Ушибы лечат изнутри,

А бунты пользуют снаружи.

Правда, примеров, когда «бунты пользуют снаружи», я в русской истории почти не знаю – режим, конечно, укрепляется и легитимизируется за счет внешней агрессии, однако чтобы русский бунт подавлялся извне, такого у нас не допускалось. Поправьте меня, историки, если вспомните. Но вот что ушибы лечат изнутри – то есть вместо адекватного ответа внешнему врагу предпочитают изводить внутреннего,- это наблюдение совершенно точное, и жаль, что в давнем стихотворении талантливой поэтессы оно заболтано. Более того: главной, а то и единственной реакцией на внешнюю агрессию у нас чаще всего оказывается ее усугубление, о чем Нонна Слепакова писала в том же 1988 году:

Слезы Своей не оботри.

Господь, о бедственной стране,

Лет двадцать битой изнутри

И три уж месяца – извне!

Послебесланские шаги российской государственности – и, разумеется, инициативы недремлющих патриотов – сводятся все к тому же репрессивному набору: достаточно почитать очередную «Литгазету», если не противно. Там все о том же – о необходимости отобрать телевидение у банды продажных Сванидзе и отдать настоящим русским мыслителям вроде Ю.Полякова, А.Горбунова, А.Салуцкого, Ю.Чехонадского, А.Варламова и прочих, прости Господи, светочей. Куда смотрит начальство?! Да моя бы воля – я давно бы им все отдал, через неделю такого вещания народ бы в щепу разнес Останкино, что ему так и не удалось одиннадцать лет назад. В статье Ю.Полякова «Государственная недостаточность» сказано открытым текстом: в том, что у народа ослабли государственные инстинкты, виноват эфир. Странный народ – всю жизнь сидит и смотрит телевизор. Делать ему, что ли, нечего? Разумеется, в том, что русский народ (а вовсе не только тревожно-мнительные евреи) побаивается государства и ни в чем не верит ему, нету, с точки зрения Полякова, никакой государственной вины. Причина в телевидении, то есть опять-таки под фонарем. Между тем государство очень постаралось, чтобы у народа ослаб государственнический инстинкт. Мало того, что оно непрерывно обожествляет себя, полагая в себе высшую надличностную ценность,- оно бы и ничего, поскольку видеть в государстве одну только жилконтору действительно мелковато; беда в том, что на все угрозы государство отвечает только одним – не защищает своих граждан, а усиленно истребляет: вероятно, чтобы несчастные не мучились. На террор отвечает отменой выборов и увольнением Шакирова, да еще и смертную казнь хочет возвращать и на телевидении вводить государственные советы – ну не восхитительная ли наглядность! Есть древний анекдот о фараоне, который страдал животом: все врачи предлагали поставить фараону клизму, и всех он казнил, но когда вызвали еврея – еврей предложил, чтобы клизму поставили ему, а не фараону. Властителю тотчас полегчало. С тех пор всякий раз, как у фараона болел живот, клизму ставили еврею. Но добро бы только еврею!

Журнал «Октябрь» в восьмом номере за 2004 год предпринял замечательный эксперимент – републиковал 36 лет спустя фрагменты романа Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?». Кочетов являл собою редкий тип пролетарского писателя – в отличие от крестьянских, «почвеннических» авторов, он был атеистом и ортодоксальным марксистом, то есть на русского патриота никак не тянул, но евреев и интеллигентов ненавидел еще больше, чем почвенников. Это интеллектуальное одиночество, если применительно к автору «Журбиных» вообще можно говорить об интеллекте, и привело его к самоубийству в шестидесятидвухлетнем возрасте. «Октябрь» перепечатывает фрагменты романа с остроумным и точным комментарием Евгения Попова. И вот Попов замечает – комментируя фразу положительного героя о том, что международная обстановка сейчас очень сложная,- что практически не помнит времени, когда бы вокруг Советского Союза была простая международная обстановка. И это вполне объяснимо, добавим мы: государство, не умеющее ничего, кроме истребления своих подданных,- нуждается именно в такой обстановке, а лучше бы в перманентной войне, поскольку «изнутри и извне» получается еще быстрее.

Нет нужды напоминать о том, что все репрессии тридцатых годов обосновывались именно «враждебным капиталистическим окружением», и классически четкий пример такого обоснования мы можем найти, скажем, в редкостно откровенной гайдаровской повести «Судьба барабанщика» (на что в статье к столетию Гайдара указал Е.Марголит). Все из-за той стороны, куда садится солнце. Если б не Запад, разве бы у нас так убивали своих? Троцкисты управляли вредителями из-за границы; заграница только и ждала, когда бы нас поглотить,- и война была разрешением этого нечеловеческого напряжения. Наконец-то! Более того – она была главным оправданием происходившего в тридцатые годы; без этого оправдания жизнь нескольких поколений потеряла бы смысл.

Мне, разумеется, возразят, что помимо истребления в СССР происходило столь же лихорадочное созидание. На что я рискну ответить, что истребление вовсе не было фатально, что далеко не только им обеспечивалось строительство Магнитки, метро и высоток. Напротив, рост страха приводил к тому, что советская жизнь становилась все более и более анемичной и второсортной; когда все время слишком страшно – уже скучно. Америка в тридцатые годы созидала ничуть не меньше, из депрессии вылезала бурно и стремительно – но вплоть до маккартизма никаких массовых репрессий не знала. В двадцатые годы и даже в первой половине тридцатых большая часть российского населения еще воспринимала страну как свою; коллективизация отняла это чувство у крестьянства, большой террор все объяснил горожанам. Репрессии – всегда процесс отчуждения от Родины, и нужен был поистине общенациональный стресс, чтобы эту, уже наполовину отчужденную страну в 1941 году защищать как свою. В сорок первом было понятно (правда, не всем): репрессии пока истребляют народ выборочно – при новой власти не уцелеет почти никто. Тогда, собственно, и началась война народная. После 1945 года крупных военных успехов у СССР не было, и это не случайно.

Да и война, ставшая главной святыней для советской и постсоветской идеологии, потому до сих пор и не вызвала к жизни романа, равного «Войне и миру», что очень немногие решаются признать довольно страшную истину. Во многих отношениях эта война была продолжением все той же репрессивной политики – то есть массовым истреблением собственного народа: только при таком подходе к военному делу потери обороняющейся стороны могут быть примерно втрое (пусть вдвое, по мнению официальных историографов) больше, чем потери агрессора. Даже принимая во внимание беспрецедентное количество жертв среди мирного населения – оно составляет примерно половину официально признанных потерь СССР в Великой Отечественной войне,- потерю 9 миллионов советских солдат и офицеров следует признать обоюдной виной Гитлера и Сталина. Но до признания этой вины мы доживем вряд ли.