– Это ты здесь не видишь. Потому что и не стараешься что-нибудь увидеть. Тьма полна оттенками точно так же, как свет, невидимка, просто смотреть надо пристальнее… тоньше. Не глазами– собой. В кажущемся безмолвии можно различить звуки – только вслушиваться нужно как следует. Не ушами – собой.

– Я не понимаю. Я не вижу.

– Ты упрямый, маленький Кронид. Ты справишься.

Тьма обиженно колыхнулась в такт голосу Судьбы. Подзатыльник отвесила – или это все-таки Ананка развлекается? Тьма – липкая, жаркая – обволакивала и, кажется, пыталась успокоить. А что? Она же мне – колыбель. Родные друг другу, можно сказать.

Оттенки черного явились первыми.

Не просил и не искал, даже и вглядываться не старался, а они пришли: черно-угольный, по-ночному черный, непроницаемо-черный, пыльно-черный, затягивающий мрак, черное дерево, черный со слюдяным блеском, черный, как то небо, которое я видел в снах.

Оттенки распирали тьму, толкались, лезли в глаза – да успокойтесь вы! – уплотнялись, рисуя неясные, зыбкие очертания. Очертания складывались несмело, менялись, потом рисовали новые оттенки: черно-багровый, черно-серый, черно-бурый, аспидно-синий…

Вблизи очертания обрели еще и ощущения.

Неровные, свинцово-черные нагромождения – потрескавшиеся от времени валуны, об один ушиб лодыжку, крошатся под пальцами, карабкаться на них неудобно. Жжено-серое с коричневым, шершавое, большое – древесные стволы, лежат, рассыпавшись, набросаны в беспорядке, приходится обходить. Жирно-черное, густо булькнуло под ногой – лужа вонючей жижи.

Чем дольше я учился видеть заново, тем больше давило ощущение бесконечности окружающего пространства, утроба отца не казалась больше тесной клеткой – лабиринт, чертоги…

Беспредельная свалка.

– Ты внутри времени. Думаешь, оно поглотило только тебя одного?

Вовремя это она… за плечами. Аж подскочил на месте, оступился на чем-то мягком, размазанном – и полетел в интересно звякнувшую груду. Ругнулся словцом, каким отец обычно поминал меня, вылезая из кучи когда-то острых, а теперь затупленных штук. Прищурился – попытался ловить оттенки…

Чернота бронзы – она снилась мне – и прозелень времени. Я знаю, что вот это длинное, с острым, но выщербленным наконечником – копье, а вот поломанные стрелы лежат, затупленный нож, неудачно скованный меч…

– Как в него это все поместилось?!

– Твой отец – Повелитель Времени. Когда он поглотил тебя, ты оказался в месте, куда уходит все, что попадает между его жерновами.

Чьи-то кости осели под босыми ногами в пыль. Оно и видно – попали между жерновами.

– Я, значит, сейчас не у Крона в утробе.

– Да – и нет, маленький Кронид.

– Бывает, чтобы – сразу и да, и нет?

Когда она так смеется – дует в макушку легким ветерком превосходства – то хочется заехать ей в нос. Только где он этот нос у Судьбы, кто его видел?!

– Только так и бывает, невидимка… Ты в его утробе. Ты можешь разбежаться и удариться в ее стенки. Ты можешь сидеть в душном, узком мешке. И ты в бесконечном лабиринте Времени. Ты можешь бродить здесь столетия. Можешь открыть длину переходов, и ширину коридоров, и тысячи вещей, которые пожрало время.

– От чего это зависит?

– От твоего желания.

Нынче ей было весело. Подпрыгивала, что ли, у меня за спиной. Дразнилась частыми, мелкими смешками – думать мешала.

– А не все равно, чего я тут хочу? Меня съели.

– Ты – сын Крона и Реи. Ты – внук Урана и Геи. Ты – правнук Хаоса. С твоими желаниями, невидимка, придется считаться кому угодно.

– И тебе?

– А как ты думаешь?

И залилась во весь голос – аж камни недалекие гулом откликнулись.

Хотеть чего-то – странно. Будто в чужую кожу влез. Знаю – как не хотеть, это привычно, это я помню. Не хотел быть здесь. Не хотел, чтобы звучал тот голос, который все набивался со сказкой.

Хочу я вернуться, где был раньше? В отцовской утробе можно хоть пару раз на стенки броситься – довести до икоты старую заразу. Здесь – простор, хлам, оттенки…

Пару вечностей можно побродить, а там посмотрим.

Наверное, здесь можно было бродить три тысячи вечностей – даже если бы я не возвращался время от времени в отцовскую утробу. О себе напомнить. Довести Крона до памятной изжоги, прислушаться к проклятиям извне – ага, скверный характер, а ты представь, в кого я, папенька! – закрыть глаза и провалиться в извилистый беспростветный лабиринт с непредсказуемыми изгибами, изменчивыми стенами, неразличимым верхом. Над головой всегда колыхалась густая тьма, не желавшая прорастать оттенками, а стены были разные на ощупь: то жаркие, упругие, пульсирующе-живые, то каменные, ползущие осыпью под пальцами, то будто кованые, с острыми скобками. Повороты, закоулки, тупики; ровные коридоры обманчиво уверенно уводят вдаль; пойдешь, а коридор не кончается, и камни под ноги попадаются все те же; так вот и идешь, пока не брякнешься носом в камни от усталости; поднимешься – а ты на том же месте, где начинал путь. Частью коридоры были пустыми, частью в них встречалось хламье, которым питается время: волосы или нити, гнилые плоды, окаменевшие мертвые стволы, камни из жилищ и жертвенников, тела животных, а когда и только кости; миски, иглы, расщепленные инструменты, украшения вроде бус; шкуры, кубки, изорванные, поеденные насекомыми ткани… время хватало все подряд, охотно сваливало в кучи и хоронило внутри себя, и я бродил по этому великому могильнику – ощупью и по запахам, расквашивая нос, раздирая колени, разрезая ладони, пока оттенки не договорились и не начали приходить чаще, пока острый лист, торчащий из темноты, не стал ущербным острием копья, а мягкая, теплая масса не превратилась в кучу перепревших фруктов.

Пока я не стал отличать и видеть – стены, стволы, поломанные кресла, искалеченные очаги, оскалы черепов…

Вот ее я не мог увидеть – а может, не хотел, даже когда навострился смотреть по-новому. А она уверяла, что не может увидеть меня – Аид-невидимка!

Интересно, чего это она со мной разговаривает?

– А тебе кроме меня и слушать-то некого, – и этот ее смешок, похожий на зарницу. Или не на зарницу, а мне просто сравнивать не с чем. – Пока что.

– Пока – что?

– Пока что, – посмаковала каждый звук, раскатила языком.

А сама мне еще говорила – попроси, мол, меня. Какой захочешь – такой стану. Интересно, если ее попросить не быть такой вредной – согласится?

– Что – старый гад еще кого-то проглотит?

Молчит, вредная. Наверное, к себе отправилась, на небеса. Ось мира вращать.

Вечно она так – бросит слово или два, а они потом в темноте вокруг летают, щекочут виски, тревожат. Вот и сейчас – сквозь тьму проступают ворохи тканей, оттенки, узоры – черное на черном, темно-красное на черном, мрачно-желтое на сером… А вокруг – отзвуки. Тревожные. Нехорошие.

«Пока что».

В темноте и безвременье иногда были звуки.

Шелест крыльев – побольше и поменьше, – и чье-то невнятное рычание, и хныканье, а как-то раз послышалось что-то похожее на песенку. Знать бы, кто ходит по этим темницам, кроме меня и Ананки.

Время – ненасытная и неразборчивая тварь. Если уж заглотнет – попробуй, отбери…

***

Вихрь налетел неожиданно – со спины. Ударил шершаво и кожисто, не дав упасть до конца, надавил на грудь когтистой лапой, дыхнул жаром и гнилостью из разверстой пасти – и тьма была на его стороне, мельтешила в глазах, не давала рассмотреть противника…

– Последыш… – гнусно прошипело в лицо. – Узнаешь…

Узнавать не хотелось. Вскинулся, толкнул ногами наобум, крутнулся, плечо оцарапал о треклятый валун (вечно под ногами мешается!), вскочил, стиснув кулаки, впился глазами во тьму – где они там, оттенки?

Сгущаются оттенки. Рисуют угольно-серым силуэт высотой мне по грудь. Чешуя. Крылья. Огонечки глаз поблескивают – золотисто-желтые звезды, или звезды другого цвета?