Желая угодить Фрису, пираты тоже начинали звереть, завидев пленников. Словно бы приговаривая при этом: если уж нам нет возврата назад, то пусть вам будет еще хуже. Зверство становилось у пиратов обязательным условием. Они хвастали своей жестокостью друг перед другом. Отрезали мертвым пленным уши, выкалывали глаза. Фрис одобрительно улыбался.

— Неплохо, а? — говорил он Чеду. — Славные парни!

Чед вяло кивал. Вяло и неохотно.

Когда-то, еще на плоту, он поклялся Фрису, что всегда будет с ним заодно. Чед привык держать свое слово. Он знал, что на месте норвежца предводителем пиратов мог оказаться, еще в самом начале, любой другой человек — француз, испанец, поляк или немец. Тут все зависело лишь от воли случая. И тот — другой — человек мог бы отдавать точно такие же приказы, это никак не зависело от национальности.

Пиратская флотилия разрасталась: несколько пинасе, одна каравелла и даже галион, правда, уже потрепанный, его угнали ночью с рейда вблизи испанского форта.

И людей у пиратов все прибывало. Фрис был прав. Обиженных в этом мире было сколько угодно.

Люди со всего света ехали через океан в Америку, эту, судя по слухам, сказочно богатую страну. Рвались сюда, надеясь, что тут им повезет больше, чем на родине. Но испанские законы запрещали поселяться в Америке даже иностранцам-католикам, не говоря уж про иноверцев: протестантов, иудеев, мусульман, православных… Даже португальцам, хотя испанский и португальский монархи называли друг друга братьями, не дозволялось жить на заокеанских землях, принадлежащих мадридскому двору.

Солдаты вылавливали незаконных эмигрантов, сажали их на корабли и отправляли назад, в Европу. Поэтому многие, желая остаться в Америке, старались уходить подальше, в глубь материка, чтобы затеряться там, или укрывались в пиратских поселениях. Приют у морских разбойников находили и беглые негры, которых работорговцы привозили из Африки в битком набитых трюмах, и отчаявшиеся индейцы.

…В ту пору индейцы еще не знали, что такое лошади, своих лошадей в Америке не было — новые поселенцы доставляли их сюда на кораблях. А огнестрельное оружие вызывало у туземцев и ужас, и восторг одновременно. Сами они были вооружены копьями и длинными, порой выше человеческого роста, луками. А европейцев они, как это было в случае с Фрисом, первое время принимали за языческих богов. Для этого не обязательно было быть блондином — хватало и просто светлой кожи на лице.

Но когда белокожие боги начинали захватывать индейские земли, а самих индейцев превращать в рабов, то на смену восторгу и почтению приходили злоба и мстительность. Туземцы защищались как могли.

Пожалуй, только монахи доминиканского ордена относились к ним участливо. Но множество других священнослужителей, прибывавших в Америку, было на стороне колонистов. Они обращали индейцев в христианство, часто скопом, так что те даже не успевали понять, что это такое, и потому продолжали поклоняться своим деревянным идолам — кто тайно, а кто и явно. Тогда в дело вступала инквизиция. Требовалось личное признание каждого виновного в том, что он — еретик.

Для начала индеец, заподозренный в измене христианству, получал двести ударов плетью. Затем его подвешивали на дыбе, жгли раскаленным железом, обливали спину кипящим воском. Через рог в горло индейцу посильно вливали горячую воду. Когда живот набухал, кто-то из инквизиторов становился сверху. И тогда вода, вместе с кровью, красными фонтанами била изо рта, носа, ушей…

— Мы — мирные телята в сравнении с этими зверюгами из святой инквизиции, — говорил Фрис пиратам. — Разве не так, парни? У нас разговор простой: не хочешь — не надо. А заставлять человека под пытками — ну, это, я вам скажу, сущее безобразие. Смотрите: недавно нас было двое: я и Чед. Потом нас стало пятеро. А теперь пас — целая флотилия! Спасибо тебе, король Испании, за твои безмозглые запретные указы! Спасибо тебе, папа римский, за твою инквизицию! К нам прут и моряки, и каторжане, и белые, и черные, и краснолицые, и женщины, и дети. Вот нам бы еще одну — свою! новую! — Америку открыть, и тогда к нам рванула бы вся Европа, никого там не осталось бы, кроме святош!

Он хохотал, и пиратам тоже становилось весело, они кивали:

— Да, это уж как пить дать!

В глухомани на бразильском берегу Фрис облюбовал глубокую бухту.

— Здесь и будем жить! — сказал он. — Построим пиратский город! Бразильские земли, как я слышал, принадлежат португальцам? Ничего, мы и их поколошматим, как и испанцев!..

Однажды утром на берегу бухты нашли мертвого Чеда. У него был прострелен висок. Рядом, на песке, валялось его ружье.

Это был последний выстрел Чеда — в себя,

— Он устал, — пробормотал Фрис. — Но он был и останется моим лучшим другом. Он меня никогда не подводил…

Вскоре, при взятии на абордаж португальского нао, погиб и сам Фрис.

Он умер не сразу. Пуля попала ему в живот. Кишки вывалились наружу. Фрис хрипел от боли, он был без сознания. Он кричал что-то, по голосу, по интонации можно было понять, что Фрис кого-то зовет. Но никто из пиратов не знал, на каком это языке. Все привыкли, что Фрис говорит только по-испански. Кроме застрелившегося Чеда, никому не было известно, откуда Фрис родом. Знали только, что с севера. Среди пленных португальских моряков, служивших на нао, пираты отыскали матроса-датчанина. Подвели его к умирающему Фрису.

Датчанин прислушался.

— Это он по-норвежски, я бывал в Норвегии, — сказал он. — Маму зовет…

Как и Чеда, Фриса похоронили по морскому обычаю. Труп завернули в парусину, привязали к йогам груз и бросили в воду — под залп корабельных пушек.

А город в честь обоих друзей назвали Фрис-Чедом.

Такая была легенда.

Подобно цыганскому табору, город перекочевывал вдоль океанского побережья — туда, где, казалось, было безопаснее, чем на прежнем месте. Из Бразилии — в Мексику, из Мексики — на Карибы, пока, наконец, лет десять назад не обосновались на нынешнем своем острове. Перевозили с места на место и свое имущество, и название города, и железную твердость его обычаев.

Старую легенду пираты вспоминали не часто. Так, разве что по случаю. Но уж, вспомнив о ней, любили поспорить.

Спорили о Фрисе и Чеде.

Точнее, даже больше о Чеде, чем о норвежце.

Обычно такие споры возникали в городской таверне, которая находилась на берегу бухты и была похожа на огромный деревянный амбар. Внутри стояли дубовые столы и лавки. С утра до поздней ночи здесь пахло жареным мясом, специями, вином и табаком.

Уже давно померли фрис-чедские старики и старухи, помнившие, как в годы их молодости то один, то другой пират оказывался тайно верующим и, забывшись, позволял себе вдруг в минуты отчаянья — при всех — перекреститься, за что его немедленно убивали: выстрелом в упор или ударом ножа.

Теперь за это и убивать-то было некого. Потому что среди жителей Фрис-Чеда уже не было ни одного набожного человека. Здешние обычаи пропитывали этих людей подобно тому, как дым пропитывал коптящееся мясо в буканах — насквозь. Если кого-то хотели обидеть, то говорили: «Ты глуп, как Бог!»

Так что с набожностью во Фрис-Чеде теперь все было в порядке.

Но почему застрелился Чед?

Этого никто из пиратов не мог понять. Потому и спорили, до предела напрягая всю свою сообразительность. Ругались, дрались, стучали по столу кулаками, но понять Чеда — не могли.

Кроме его самоубийства, больше ничего в этой легенде их, бывалых моряков, не смущало. Ни то, что Чеда, так долго прожившего на необитаемом островке, ни разу не потревожили индейцы, которые, знали в этих местах каждый закуток. Ни то, что Чед с Фрисом, продрейфовав на сдвоенном плоту несколько дней, тоже никого не встретили в море, а ведь это, надо полагать, происходило не так уж далеко от материка и соседних островов, где в те времена было еще полным-полно караибов и других туземных племен. Ни то, наконец, что вождь индейцев что-то уж слишком долго не позволял своим соплеменникам даже заговорить с потерпевшими крушение испанцами, а затем и с пятерыми моряками, которые ремонтировали парусник и охотились, добывая себе провиант.