И вот показалась тяжелая и длинная Ломовая телега, выкрашенная в черный цвет, у нее было шесть колес, и везли ее две толстозадые пятнистые лошади, крытые куцыми алыми попонами. Подручные палача, затянутые в черное, стояли на запятках. Осужденный сидел, неестественно выпрямившись - его локти были прикручены к скамье. А сбоку, поигрывая вожжами, поводя плечами под пелериной из алого сукна, шел палач Хаара, и в щелях маски счастливым бешенством пылали его бледные глаза.

Одновременно с гулким ударом меди он осадил лошадей у ступеней на эшафот. Высоко на белой стене трубачи вскинули трубы. Ветер относил в сторону чиновничьи черно-белые мантии. На помост поднялись законоведы Тайной Канцелярии и Ниссагль. Следом - палачи. Потом двое солдат, вспрыгнув на телегу, отвязали Этери и под локти взвели его на лестницу он был недоумевающе-покорен, словно все это делалось не с ним, и не поднимал растрепанной золотистой головы.

Тяжелое молчание все сильнее наваливалось на площадь. Ниссагль развернул свиток с болтающейся печатью. Голос его врезался в тишину, как тусклая секира.

"Именем ее величества королевы Эмандской Беатрикс..."

Люди заворчали с глухим одобрением, слушая приговор. Для пущей наглядности в приговоре было подробно описано действие яда, и ужаснувшиеся горожане излечились от последних остатков жалости. Проклятия доносились даже из прилегающих к площади проулков, куда слова Ниссагля долетали через множество уст уже приукрашенными. Ниссагль уловил момент, завершил чтение и дал народу излить свои чувства.

Это была не радость и не злорадство черни, а какое-то свирепое очищение от суеверного страха, связанного с именем Этарет. Словно разорвался стиснутый вековой круг - не чувствуя себя в силах выразить это словами или смехом, люди разразились бессвязным ревом, исступленно вопили, колотя друг друга кулаками по спинам и плечам.

- Исполняйте, мастер!

Толпу швырнуло вперед в едином порыве.

- Исполняй, мастер! - заорали сотни глоток, словно желали передать свою силу и ярость детине в красном оплечье.

Канц вырвал трепещущего Этери из рук ландскнехтов и тряхнул над краем помоста, словно ветошку на распродаже. Сказывался опыт лицедея в его нахрапистых, азартных ухватках. Толпа завороженно, со всхлипами, ахами и охами, следила за каждым его движением. Солдаты возле эшафота тихонько застучали палками по натянутой на бочку коже...

...Раздался треск рвущейся материи - белые клочья, оставшиеся от рубахи преступника, Канц швырнул вниз, - порхая, они упали к ногам стражников оцепления. Солдаты на стене и на крышах домишек взяли самострелы наизготовку.

...Руки Этери захлестнула петля и вытянула их поперек плахи. Канц занес топор...

Звучно выдохнув, он ударил.

С диким отчаянным визгом искалеченный откатился в угол эшафота под пики стражников. Подручные палача тут же бросились к истекающему кровью, обезумевшему от боли осужденному. Над их суетливой возней величаво покачивалась черная петля. Ударами в спину и оплеухами Этери вытолкнули на середину помоста. Канц накинул ему на шею петлю. Этери извивался в конвульсиях, его с трудом удерживали.

- Иэх! Впер-ред! - рявкнул Канц и с размаху вышиб подставку. Тело задергалось, разбрызгивая кровь во все стороны. - Подыхай, мать твою! напутствовал Канц и отошел в сторонку.

Агония оказалась долгой. Наконец изувеченное тело с неузнаваемым лиловым лицом обвисло неподвижно - только из культей продолжала капать на доски кровь. Высокий Этарет, первый за много веков, болтался в петле, как воришка.

Какая-то женщина вышла вперед. Шлюха, судя по куцему алому лифу и короткой юбке. Она медленно прошла сквозь ряды дозорных, поднялась по ступенькам, дотронулась пальцем до повешенного, подхватила каплю крови и слизнула. Солоно. Умер. Сдох.

Слева из-под золотых, отогнутых ветром фестонов шаперона щурилась королева. Шлюха повела вокруг ошалелыми глазами. В толпе кто-то прыснул. Потом в голос стали смеяться над убоявшейся собственной дерзости шлюхой. Канц руками в окровавленных перчатках схватил ее сзади за бедра и ловко ссадил с помоста.

- Иди, тетка, гуляй. Нечего нас проверять. Мы чисто работаем.

До темноты народ на площади не расходился. Люди тихонько пересмеивались, иногда толкая друг друга в бок.

- Смотри-ка ты, висит.

- А-га.

И снова - перешептывание, хихиканье, тычки локтем, и слышалось приглушенно-злорадное:

- Ну что, висит?

- Висит!

Довольные, исчезали в дверных проемах кабачков, чтобы потом, разгорячившись хмельными напитками и осмелев, подойти к самому эшафоту и, глядя на черные покачивающиеся пятки, повторить в который уж раз:

- Однако висит. Гляди-ка ты!

Ближе к ночи людей разогнали дозорные с факелами. Горожане разошлись по домам. С ночной темнотой в душу вкрались сомнения и вспомнились козни со стороны Этарет; судачили о том, что непременно украдут они своего висельника или еще хуже - как-нибудь воскресят его, превратят в неукротимого воина с нелюдским пламенем в глазах.

Утром первые зеваки, дрожа от страха и любопытства, снова поспешили на Огайль. Черными знамениями новых времен свисали с укрепленных меж зубцами балок новые мертвецы. Их вздернули тайно на сизом, слезящемся от ветра рассвете. Это были Этарет из Дома Крон. Большая белая доска оповещала об их винах, и меж прочим говорилось там о подстрекательстве Этери к покушению на королеву.

Власть Беатрикс теперь уже крепко была замешана на крови.

За окнами темь. Даром, что королевская трапеза, а упились в стельку и огарков на стол поналепили не хуже ландскнехтов в едовне. Повод-то сочинили так себе - поминки по Эккегарду. Странные такие поминки - ни к селу ни к городу, мимо всех поминальных дат, и народных, и церковных. Просто ослабели все и решили выпить. Пили хмуро, молча, шутов не позвали - Беатрикс их не жаловала. Говорить было не о чем. Мрачно двигали челюстями, обливаясь жирными подливами, ухали в брюхо кубок за кубком, кружку за кружкой.

От дверей глядел голубыми глазами из-под золоченого шлема офицер стражи - королевская гулянка пришлась на его дежурство, вот и пялится, обалдуй, на хмелеющую Беатрикс. Не везет ей с нареченными - троих схоронила. Вот сидит, завернувшись в какую-то черную накидку, тянет черный "Омут", через силу допивая уже неизвестно какой по счету кубок. Энвикко Алли с тяжестью в животе отвалился от стола. Он тоже был пьян и за гранью дурмана осталось постылое путаное прошлое. Взгляд Беатрикс тупо уперся куда-то в пустоту. Она не знала, чего ей хочется - сесть, встать, лечь или положить кому-нибудь на грудь одуревшую от печалей и грехов голову, тихонько завыть сквозь стиснутые зубы, прикрыв веки... "Ну пожалейте, ну приголубьте, ну поцелуйте хоть разок, сначала не в губы, а в эти зажмуренные глаза, а потом еще и еще, чтобы собрать мои тихие теплые слезы... Ах, некому..." Лица вокруг расплывались, как желто-черные пятна. Пламя свечей, казалось, перелетало с одного фитиля на другой и множилось в круглых боках посудин.