Невольно приходят на ум слова отца Адриана: "Создание жизни - дело господа, и смертным не дано постигнуть великую тайну". Что бы он сказал сейчас? Смертные постигают тайны зарождения жизни!
Вспоминаю чудовище там, в комнате, которое смотрело на меня одним человечьим глазом. Очевидно, это был какой-то врач, выслушивавший меня с помощью прибора. Хочу улыбнуться, но улыбка выходит грустной. Может быть, потому, что я так отстал, так мало знаю?..
Узкая ладонь Николая Ивановича мягко ложится на мое плечо. В его глазах светится сочувствие. В лавине новых впечатлений я не успел оценить его внимательности и чуткости. Может быть, такие же чуткие все люди сейчас...
- Я тоже прошел через это, - вполголоса произносит Николай Иванович. Поверьте, это пройдет.
Отрицательно качаю головой - слова здесь не нужны.
Бросаю взгляд на Кима. Он копается в каком-то ящичке, не смотрит в нашу сторону. Но по его напряженной позе догадываюсь, что он прислушивается к разговору.
Николай Иванович крепче сжимает мое плечо:
- Вы много изведали в своей жизни и горя, и радости - радость любви и семьи, мужества, борьбы. Но какую наибольшую радость знали вы?
- Радость познания, творчества, - отвечаю и быстро добавляю: - Но она немыслима без борьбы, без любви, без всего остального...
Лицо Лобачевского светлеет.
- Поверьте, - повторяет он, вкладывая в свои слова что-то большое, искреннее, чему невозможно противиться. - В вас есть то же самое, что и в нас - людях двадцать первого века. Вы будете счастливы.
Звуки его голоса долго не угасают, блуждают эхом в зале. Кажется, стоит позвать - и они вернутся.
У двери вспыхивает зеленая лампочка.
Ким подходит к нам, извиняется:
- Меня вызывают. Еще увидимся. Викентий Никодимович, мне необходимо у вас кое-что узнать о внутриклеточном обмене. Поможете мне?
Киваю головой, стараюсь скрыть вспыхнувшую гордость. Последняя его фраза многого стоит, если учесть, что ее сказал так по-будничному деловито этот простой и милый молодой человек. Скажи мне это самый крупный ученый девятнадцатого века, я не был бы так доволен.
Когда-то меня преследовали за мои взгляды, отвергали мои работы, запрещали опыты, объявляли безбожником. Церковными догмами пытались зачеркнуть факты, хотя я говорил только о синтезе клетки и, конечно, представить не мог восстановление личности.
Тех, кто разделял мои взгляды, было очень мало, слишком мало даже для душевного удовлетворения. Как я мечтал тогда встретить больше смелых людей, которые бы поддержали меня! Как хотелось, чтобы скорей было создано такое общество, где не нужно скрывать самых дерзких мечтаний!
И вот свершилось. Эти люди поняли меня, как поняли Лобачевского. Они позвали нас, чтобы вместе трудиться. Значит, я жил и работал не напрасно. Я нужен потомкам - через годы, через века - нужен! Есть ли счастье выше этого?
Откуда-то начало доноситься равномерное гудение. Возможно, это работают машины и аппараты, создающие живую ткань.
И я думаю, что вот мне и удалось увидеть завершение работы, в которую вложил всю свою жизнь. "Время зависит от скорости движения", - сказал Николай Иванович. Я думаю: да, от скорости и от направления движения. А мы двигались только вперед - через невзгоды и неустроенность жизни, через ссылки, через злобу и тоску, через саму непреложность времени. Теряли близких, ошибались, искали. Даже умирая, мы падали вперед, опуская ношу дело к делу. Мы складывали свои дела, как песчинки и камни, чтобы вымостить дорогу для потомков.
Так я пришел в этот мир - удивиться и поверить в то, что казалось невозможным.
Ведь и раньше, отвергая это точными расчетами, мы верили в созданное воображением. А человек так уж устроен - если он вообразит что-то и сильно захочет, то обязательно осуществит.
Так было всегда. Все, что можно вообразить, можно осуществить - это давно стало нашим непроизносимым девизом.
Я шагнул через столетия - тот и не тот, старый и новый, - чтобы увидеть, как осуществилось в таких же строгих расчетах, в каких мы его отвергали, "невозможное".