На первой весенней рыбалке дед Максимыч просту­дился и захворал. Болезнь свалила старика в постель, и это, конечно, было для него большим горем. Обидно лежать на кровати и прогреваться малиновым чаем, когда вода в речках спала и проходит самое лучшее время рыбацкого промысла.

Течение на Северной Двине и на Кузнечихе стало совсем кротким. Начались беломорские приливы и от­ливы: каждые четверть суток вода меняет свое движе­ние – то вверх идет по реке, то вниз.

Черемуха отцвела и завязала узелки для ягод. На дальних речонках кувшинки уже распластали на вод­ной глади, словно на столе, широкие листья – зеленые блюдца. А пройдет неделя, другая – и водяные лилии раскроют свои чистые и нежные фарфоровые лепестки. Движимые беспокойным течением, будут покачивать крепкими головками ярко-желтые балаболки.

На берегах у самой воды поднялась осока. Трава эта злая, коварная: сорвешь ее – руку до крови поре­жешь. В воде частый ситник встал и укрывает в своих зарослях пугливые утиные выводки.

Птичьим пересвистом и пощелкиванием встречается утро в лесу и в прибрежных кустарниках. А вечером, когда лежишь у затухающего костра, назойливо тянется в тишине над самым ухом тончайшая комариная струна. Взмахнешь рукой – и сорвется струна, а полмину­ты спустя опять: з-з-з-з…

Ничего нет более радостного и волнующего для ры­бака, чем неожиданный и сильный, как взрыв, всплеск крупной рыбы. Тут остается только гадать: щука-зло­дейка за мелюзгой гоняется или красноперый язь на поверхности резвится?

Впрочем, дед Максимыч в таких случаях долго не раздумывал и не гадал.

– Греби, Димка, к тому берегу! – говорил он мне чуть слышно и лукаво подмигивал. – Сейчас возьмем ее, голубушку. Только тихо, не спугни!

И вот из карбаса заброшен невод. Деревянные лопаткообразные поплавки, поддерживающие сеть в воде, расположились на реке полухороводом. А в середине, там, где у невода матица, чуть покачивается главный поплав, напоминающий маленькое седло.

Мы с дедом вылезаем на берег. Дед тянет одно кры­ло невода, я – другое. Постепенно мы сходимся, тороп­ливо вытягивая сеть. Главный поплав все приближается и приближается к берегу.

– Ниже нижницу! – кричит дед и с ожесточением бросает ком глины в воду перед главным поплавом.

Это для того, чтобы рыба, испугавшись, шла наутек и попадала в матицу. А матица – такой мешок из мел­кой сетки в середине невода, из которого рыбе уже не выйти.

Вдруг бац! Вырвалась рыба из воды вверх, сверкну­ла серебряной чешуей и перелетела по воздуху через поплавки – только ее и видели.

– Ах ты, лихорадка, ушла ведь! – досадует дед, а сам, склонившись в воде, продолжает поспешно выби­рать сеть.

В крыле ему уже попалась не успевшая уйти в ма­тицу белобокая плотва. И кто-то тяжелый и сильный буравит воду – окунь, а может быть, и налим. Эх, только бы не шмыгнул под нижницу, не перепрыгнул бы через верхницу!

Разгораются рыбацкие страсти…

И все это видит и переживает дед Максимыч, хотя он сейчас и лежит на кровати под дряхлым своим полу­шубком.

Как диво дивное, стоит за окном светлая северная ночь. Наступил тот самый изумительный час, когда нет солнца, а заря заката слилась с зарей восхода. Не спится старому Максимычу. Думает он и сетует на свою болезнь. Привязалась она не в урочный час. Но все равно Максимыч ее пересилит, смерти не дастся. Добро бы год-два назад, когда жизнь была такая – хоть ложись да помирай. А теперь не то время, чтобы зазы­вать к себе старуху смертушку.

Смотри, сколько заботы о старике! Перед маем за­ходил Николай Иванович и сказал:

– Особым постановлением тебе, Андрей Максимо­вич, Советская власть установила пенсию. И за квар­тиру теперь будете платить по самой малой норме, как семья героя труда и пенсионера. Да не Орликову, пото­му что отныне этот дом ему не принадлежит, а принад­лежит коммунальному хозяйству, народу, значит.

– Ну что ж, – ответил дед, – скажи спасибо Со­ветской власти. Бывало отовсюду гнали безногого ста­рика, едва на месте сторожа-фонарщика держали, а те­перь Советская власть в герои труда произвела и пен­сию назначила. Спасибо!

Дед помолчал, с благодарностью глядя на Николая Ивановича, потом спросил:

– Ну, как дела у нашей Советской власти?

– Дел много, – ответил Николай Иванович. – Не унимаются враги. Польские паны на Украину полезли. Киев захватили. Вот с ними покончим да Врангелю шею сломаем, тогда жизнь будем устраивать. Много дела, Максимыч, очень много!

– Как не много, – согласился дед, – все разруше­но, сожжено. Война – она война и есть. Тут теперь си­ла великая нужна, чтобы все поправить.

– А у нас такая сила есть, Максимыч. Партия на­ша, Советская власть, а с ними – народ. Эта сила все свершит!

…Однажды пришло деду письмо: «Андрею Макси­мовичу Красову». И в письме: «Дорогой товарищ Красов! Комитет профессионального союза приглашает вас на торжественное собрание, посвященное Международ­ному празднику труда – Первому мая».

За всю свою долгую жизнь ни разу не был дед Мак­симыч на торжественных собраниях. Подумал: нужно идти, коли приглашают. Часа за два до начала собрал­ся и отправился.

В это время мы, ребята, наигравшись, сидели у ворот и разговаривали. Костя Чижов сказал, что морская школа для соломбальских ребят будет открыта осенью. Я показал друзьям книги, которые взял в детской биб­лиотеке. Вспоминали картину – в этот день в кино­театре «Марс» был дневной сеанс для ребят. Измени­лась наша жизнь с тех пор, как прогнали из Архангельска американцев, англичан и белогвардейцев.

Конечно, в жизни не все еще было хорошо, не все так, как нам хотелось бы. Был тяжелый двадцатый год. Дома мы ели прохваченную морозом водянистую кар­тошку и хлеб с мякиной. Штаны у меня были, как гово­рится, заплата на заплате, а сапоги совсем развали­лись и «просили каши». У Кости Чижова и у Гриши Осокина одежда была не лучше моей.

И все-таки мы чувствовали себя почти счастливы­ми. А Костя постоянно говорил:

– Погодите, не вдруг Москва строилась!

Вдруг к нашему дому подкатили дрожки.

Возница, не сходя с дрожек, говорит нам:

– Позовите-ка товарища Красова!

– Дедушку, что ли? – спрашиваю я. – Его дома нету, на собрание ушел.

– А какой он на вид? Может быть, я его догоню и хоть полдороги подвезу.

– Догнать его очень просто, а узнать еще легче. На деревянной ноге он, старый и седой весь.

Возница погнал лошадь и настиг деда Максимыча на полпути, уже у Кузнечевского моста.

– Садись, дедушка!

– Я так дойду. Непривычно на легковых кататься. Поспешай по своему делу.

– Так у меня и дело – тебя на собрание доставить.

– Меня? – Дед усмехнулся и махнул рукой. – Обо­знался ты, милый.

– Нет, не обознался. Ты – Андрей Максимович Красов?

– Я.

– Тогда залезай поскорее. Мне еще надо за пред­седателем потом поехать.

Влез дед на дрожки и сам не верит тому, что про­исходит. Ведь вот так, из таких же дрожках, Орликов еще полгода назад катался. А теперь едет на них, как хозяин, дед Максимыч.

Огляделся старик. Знакомых нет. Приметил вдали заводские трубы. Стоят мертвые, не дымят. Пароходы у причалов на приколе – жизни на них не видно.

Дед Максимыч тяжело вздохнул.

– Что вздыхаешь, дедушка? – участливо спросил возница.

– Дак как не вздыхать! Суда-то без ремонта стоят, а на носу навигация. Все порушено, все разорено. Труд­но поправиться!

– Поправимся, дедушка, встанем на ноги, дай срок! Не тужи – завтра праздник. Вот на собрании все ска­жут, как восстанавливать будем.

Приехал Максимыч на собрание, прошел в зал и сел на заднюю скамейку. Недолго посидел – попросили его поближе пройти, и не в первые ряды, а прямо на сцену пригласили. Усадили смущенного деда за стол, покрытый красной материей. Не успел он опомниться и разглядеть сидящих с ним в президиуме, как слы­шит – председатель собрания говорит: