Перед отходом из Печоры на пароход явилось мно­го американских офицеров. Среди них были такие, ко­торых раньше Илько никогда не видел.

Очкастый «хозяин» подозвал к себе Илько и стал по­казывать его друзьям. Забавляясь, он бросал ненцу куски сырого мяса, требуя, чтобы Илько ловил куски на лету.

Илько хотел убежать, но его схватили. Он сопротив­лялся, кусался и царапался. Перепуганный и обозлен­ный, он с ненавистью смотрел на американцев.

– Ничего, приучим, – сказал очкастый, приказав солдатам надеть на Илько ошейник и привязать к две­рям каюты на корме.

Через несколько дней «Владимир» пришел в Архан­гельский порт.

Была поздняя осень. Увидев берег, Илько решил бе­жать от ненавистных людей, которые издевались над ним. Он сказал об этом Матвееву. Ночью кочегар тай­ком подошел к Илько и ножом перерезал ошейник. Он помог мальчику незаметно выйти с парохода на берег. Темными улицами Илько выбрался на окраину города и укрылся в лесу. В городе ему оставаться было опасно.

Мальчик решил из Архангельска попасть в тундру, на Печору. Это было очень трудно – идти сотни кило­метров через леса и болота. На это, вероятно, не отва­жился бы ни один опытнейший охотник, будь он в по­ложении Илько – без пищи, без оружия, без карты и компаса.

Но что оставалось делать Илько? Несколько дней плутал мальчик по лесу, питаясь ягодами. Наконец он вышел на берег Юроса, и тут его спящего нашел Гри­горий.

Лесник приютил Илько в своей избушке. Вскоре он привык к своему маленькому питомцу и полюбил его.

Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча си­дели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса.

Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, ка­залось, застыла. В дремотном забытьи притихли де­ревья и кустарники. Только одинокая осина и при пол­ном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха.

Молчание нарушил Костя.

– Ничего, Илько, – ободряюще сказал он, – те­перь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой.

– Теперь Петра Петрыча нету, – с тоской сказал Илько.

– А если хочешь – оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем.

– А художником можно? – спросил Илько нереши­тельно.

– Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хо­чешь – профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угод­но. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться.

– Ты слышал, как Ленин это сказал?

– Нет, мне отец говорил.

– А твой отец слышал?

Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в кни­ге, которую написал Ленин.

– Вот мы осенью поступим в морскую школу учить­ся и потом будем моряками.

– Моряком – это хорошо, – произнес Илько. – Я бы тоже хотел стать моряком…

Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы догово­риться и устроить Илько жить в Архангельске.

– Смелый парень, – наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. – Хотел отсюда один в тундру пробраться.

– Не пробрался бы, – сказал я. – Хорошо, что Гри­горий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хо­рошо знаешь.

– Конечно, пропал бы, – согласился Гриша. – Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер.

– Лучше уж с голоду, чем к американцам, – сум­рачно вставил Костя. – Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить.

Мы еще долго разговаривали об Илько, придумы­вая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом.

После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать.

На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь – домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня ак­куратность деда.

– Все взяли? Ничего не оставили?

Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не на­шел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпы­вали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос:

– Осторожно нужно с огнем, а то разгорится…

Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно по­строенный домик с окнами, смотрящими на реку.

Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любо­вался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кир­пича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно при­влекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с при­родой.

От берега на реку выступал узкий, в две доски, по­мост, который поддерживали вбитые в дно толстые бе­резовые колья. У этой «пристани» стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок.

На одной из стен домика были развешаны мережки[1], а неподалеку на козлах из жердей–троегубицы и мел­кие сети.

Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе.

Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонь­ко постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был вы­соким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут – руки недо­ставало выше локтя.

– Хлеб да соль! – сказал я, увидев у Григория ложку.

Григорий усмехнулся:

– Проходите в избу, давно гостей не бывало.

Голос у него был густой, певучий.

– Мы по делу, – сказал Костя. – Извините нас, дядя Григорий…

– Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натво­рили. Каково рыбачилось?

– Оно вроде ничего, спасибо, – ответил я солид­но. – Деду Максимычу рыбы на три ухи везем.

– Не богато.

– И жаркое будет.

– Едоков на двадцать? – Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове.

В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худень­ким.

В избе стояла не белёная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тяну­лась еще дальше, вдоль другой стены.

В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке – чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону, и узорчатое полотенце.

Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из сеней в избу и начнет хозяй­ничать у печи. Но женщины в доме не было, и все хо­зяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной иглой или веслом.

Григорий пригласил нас обедать, но мы в один го­лос поблагодарили и отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в молоке картошки потекли слюнки.