— Какое безумие? — спросил Андреа.

— Разговоры об иностранцах и революции. Люди слушают этих молодых людей в длинных темных платьях, которые пришли с юга, а те говорят, что иностранцы убивают наш народ и похищают сердца людей для своих новых религий.

— Новых религий? — мягко спросил Отец Андреа. — В моей религии нет ничего нового. Я проповедую и учу здесь уже четверть века.

— Всё равно — вы иностранец, — извиняющимся тоном сказал старик.

— Да, — наконец произнес Андреа, — это меня удивляет.

Но на следующий день ему пришлось послушаться старика, потому что, как только он сделал шаг от ворот на улицу, брошенный в него большой камень попал прямо в грудь и разломил на ней надвое крест из слоновой кости, а, когда он в ошеломлении поднял руку, другой камень попал в нее и сильно поранил. Он побледнел, вернулся в домик миссии, запер за собой дверь и, пав на колени, рассматривал сломанный крест. Долго он не мог произнести ни слова, пока, наконец, уста не вспомнили старую молитву: «Прости их, Отче, ибо не ведают, что творят».

После этого он не покидал миссии. Несколько дней никто не приходил, и он с грустью запер дверь пустого класса. Казалось, что он очутился в центре бури. Из-за ограды опустелого дворика, где он со своим старым помощником хлопотал в огороде, доносились странные смятенные звуки улицы. Он запер ворота и открывал их лишь раз вечером, чтобы выпустить старика— помощника купить немного еды. Но однажды старик вернулся с пустой корзиной:

— Они не продают мне еды для тебя, — сказал он с жалостью. — Чтобы меня не убили, я должен сделать вид, что ухожу от тебя. Но каждую ночь я буду перебрасывать тебе еду через забор в западном углу огорода. И каждый вечер в должный час я буду повторять «Аве Мария». В остальном, да поможет тебе наш Бог.

После этого Отец Андреа остался совсем один. Он проводил много времени в обсерватории и теперь позволял себе предаваться размышлениям и воспоминаниям каждый вечер. Дни тянулись долгие и одинокие, и ему теперь не хватало даже прокаженных. Не от чего больше было отмывать руки: разве что от чистой огородной земли, которая приставала к ним. А шум снаружи всё нарастал и громоздился, пока ему не стало казаться, что он остался на островке среди ревущего моря, и что однажды волны настигнут его и здесь.

Он всё глубже уходил в раздумья и мечты об Италии и ее виноградниках, где он играл, когда был мальчиком. Он вдыхал запах горячего солнца на спелых гроздьях — ни с чем не сравнимый их аромат! Сидя ночь за ночью в старом кресле, он выстраивал свою жизнь с самого начала. Был май, и звезды сверкали на темно-лиловом небе. Но он более не притрагивался к тетрадям и перьям. Звезды стали ему безразличны, и продолжала дивить лишь их несказанная неземная краса. Благодарение Богу, звезды и небо были везде! Китайские небеса в мае были точно такими же, как летние небеса в Италии. И там, и здесь тяжелые золотые звезды свисали с темного неба. Однажды в такую ночь в Италии он высунулся из окна и вдруг обезумел от красоты звезд, и, как слепой, ринулся к дому Вителлии. Сердце колотилось, как большой барабан, сотрясая тело каждым биением, и кричало, что он должен признаться ей в любви. А когда он подошел к дому брата, брат открыл ему и ласково сказал: «Мы как раз собирались пойти спать, Андреа. Тебе нужно в чем-то сейчас помочь?»

За братом он различил в комнате тень Вителлии, ее бледное неясное лицо, как цветок в сумерках. Она подошла, легко коснулась пальцами руки мужа и склонила голову на плечо. У нее было всё, что должно быть в жизни. Страсть в нем утихла.

— Нет, спасибо, — выговорил он, — мне показалось — я подумал, что еще не так поздно, я думал просто зайти поболтать с вами.

— Когда-нибудь в другой раз, — строго сказал брат, а Вителлия крикнула ему: «Спокойной ночи, брат Андреа!»

Дверь закрылась. Он остался один.

Тогда он оставался в саду всю ночь, а к утру сказал себе, что посвятит себя бедным, потому что Вителлии он не нужен — он посвятит себя беднякам в дальней стране.

Да, он должен был сломить свою страсть, боль и юность неукротимой волей к страданию! Он никогда не избавится от страдания — покуда жив, никогда от него не избавится. Он спрашивал себя: знает ли об этом Вителлия среди звезд: ведь там всё должно быть известно. Он надеялся, что знает, и незачем будет рассказывать ей о своей боли. Она поймет, как никогда не смогла бы понять на земле, и тогда сразу начнется их новое небесное родство.

Он вздохнул и спустился в огород, а там, у западного конца, нашел узелок с холодным рисом и мясом, завернутым в лист лотоса, съел и прочел «Аве Мария», водя пальцами по сломанному кресту на груди.

Из-за стены с улицы доносился топот мерно марширующих ног, многих тысяч ног. Он послушал, задумался и со вздохом снова поднялся в обсерваторию и, глядя в ясные просторы неба, чуть вздремнул.

Утром он проснулся с предчувствием, будто вспугнутый шумом. Какое— то мгновение он не мог собраться с мыслями. Звезды блёкли в сером рассвете, и темная влажная крыша церкви блестела от росы. Снаружи доносился шум безумного смятения, стрельба и крики разрывали воздух. Он прислушался. Быстро прогремело несколько выстрелов подряд. Он сел, пытаясь понять, что случилось. Разве это разбудило его? Не было слышно марширующих ног, а небо на востоке светилось огромным пламенем: что-то горело — должно быть, богатые кварталы города, где улицы были увешаны алыми и желтыми флагами над лавками с зерном и шелками.

А, может быть, это просто восход? Нет, не бывает такого восхитительного восхода на сером небе.

Он выбрался из кресла и тяжело спустился вниз в неясной тревоге. Сон не принес отдохновения, и ум его был затуманен. Когда он дошел до нижней ступеньки и ступил на траву, по воротам загрохотали яростные удары, и он быстро пошел отпирать, потирая рукой голову, чтобы собраться с мыслями. Вот что за шум он слышал во сне! Он долго возился с большим деревянным запором, наконец, вытащил его, открыл ворота и замер в изумлении. Перед ним стояла толпа из сотен мужчин — солдат в серой форме. Их лица были полны ярости, какой он не мог вообразить на человеческом лице, и он отпрянул от них, как никогда не отпрянул бы и от прокаженного. С тигриным воем они направили на него ружья. Он не чувствовал страха — лишь полнейшее изумление.

— Чего хотите вы, друзья мои? — спросил он удивленно.

Юноша, едва ли старше сбежавшего от него школьника, ступил вперед и сорвал нитку четок с его шеи. Остатки сломанного креста, который он носил столько лет, упали на землю.

— Мы пришли избавить мир от империалистов и капиталистов! — выкрикнул юноша.

— Империалистов и капиталистов? — удивленно переспросил Отец Андреа. Он никогда не слышал этих слов. Уже много лет он не читал ничего, кроме старинных трудов вероучителей и книг по астрономии. Он не имел ни малейшего понятия, о чем говорит юноша.

Но парень направил свое ружье на Отца Андреа и выкрикнул:

— Мы — революционеры!

Голос его был грубым и хриплым, как если бы он кричал уже много часов, и на гладком молодом лице проступали пятна, как после выпивки.

— Мы пришли, чтобы освободить всех!

— Освободить всех? — медленно переспросил Отец Андреа, чуть улыбнувшись, и нагнулся за крестом в пыли.

Но не успела рука его коснуться креста, как палец юноши судорожно нажал на спуск, грохнул выстрел, и Отец Андреа упал на землю, мертвый.