Всё… Ничего более в этом человеке, кроме лица, и не привлекло меня. Даже талант его актёрский — а он был именно актёром — меня особенно не трогал.

Да и снялся он всего лишь в нескольких фильмах, весьма ординарных. К тому же и роли сыграл второстепенные. И высвечивался в них никак уж не героем-любовником. Но вот явился же ко мне... И именно он. Вошёл в странный и нежный сон мой...

Деталей, скорее всего, и не вспомню: сны в деталях редко запоминаются. Но так... никогда... и никто... меня... не целовал... Так — не целовали... От него истекало самозабвение блаженства — невыносимое и невыразимое... Так, вообще, никто и никогда — никого не целовал... наверное... В земной жизни такое невозможно...

Тогда в какой же возможно?..

Никто и никогда... так... не целовал... меня... Больше ничего и не нужно было... нам...

Я очнулась среди ночи, вынутая из блистательного этого головокружения. Выдернутая из него насильно. Наверное, шумом каким-то уличным через открытую форточку. Или тревогой какой неведомой, может быть, даже от тебя исходящей. А если бы этого не случилось — выхода моего из сна, не знаю, что было бы с нами? — с ним и со мной. Только уж что-то более простое и естественное. Потому что нельзя было длить эту высоту нежнейшую бесконечно. Нельзя — и всё тут. Хотя она всё длилась, длилась, длилась, наплывая и накатывая волнами нестихающими и ровно интенсивными.

Наверное, это и есть счастье. То, что ровно интенсивно и не стихает достаточно долгое время — ну хотя бы минут пять. А-а? Какова формула счастья: нестихающая интенсивность?..

К утру, к еженощной нормальной бессоннице, пришло уже вне сна, в бодрствовании, осознание того, насколько мы обкрадываем себя, целомудренно опасаясь отдаваться (отдавать себя) вот так же невыносимо и невыразимо самозабвенно — и наяву.

Ах, милый друг мой, как же я люблю тебя, несчастная!.. Тебя, который, возможно, и вырвал меня из этого дивного гипнотического сна... Ты, наверное, почувствовал его на расстоянии, как ты умеешь это делать... Помнишь свой вопрос: "Сударыня, а что вы делали сегодня в четыре часа ночи?.." — "Ничего, сударь... Ах!.. — вспомнила потрясённая сударыня. — Я и забыла... Наблюдала рождение месяца..." — "Ну вот, сударыня, принимали роды, значит... Знаем-знаем...".

Наверное, и теперь ты почувствовал меня, сонно-счастливую, — с другим. И вырвал ревниво. Спас... Кажется... Или погубил, не дав естественно снизить эту невыносимую высоту непривзойдённости. Она теперь будет преследовать меня, мерещиться везде... А если на тебя её переброшу, а? Каково нам будет?..

Но всё равно я безумно люблю тебя, несчастная!.. Невольница чести, с кандалами на руках и ногах. Чести не своей — её у меня нет, потому что люблю. Любовь — превыше чести...

Невольница чести — твоей. Чести, которая превыше — любви. Потому что она — твоя.

Круг замкнулся: честь — любовь — любовь — честь. Звенья цепи вгрызлись друг в друга. Намертво. Вгрызлись в душу... В сердце... Но — я люблю тебя. А это тоже превыше. Превыше всяческой боли, страданий, терзаний. Пресветлее, пречище...

Я люблю тебя... И, засыпая сегодня, хочу провалиться в иной сон, в котором буду учиться отдаваться — отдавать себя, — но уже тебе, а не тому — в нимбе светлых волос. Отдавать себя так, как отдавались в том сне — мне. И как отдавалась в том сне — я.

Учитель мой ночной!.. Кем бы ты ни был, откуда бы ты ни явился... Спасибо!.. Спасибо за науку беcкорыстную твою... Или корыстную?.. Ах, всё равно — спасибо!..

***

Меня преследует весь день

Какой-то странный махаон —

Порхает бархатная тень,

Бегу — бросается вдогон.

Легко касается плеча,

Над бровью — бликами огня.

Или душа порхает чья?

Или моя — вокруг меня?

***

Не могу весною — без венков,

Без туманных елей и болот!

Там, среди дремучих темных мхов,

Есть цветок, что для меня цветет.

Бледной зеленью бутон пронзен

И такой воздушной чистотой,

Что пред ним впадаю в лунный сон

И сама пронзаюсь красотой.

И колена тонко-белый нимб —

Пред цветком! И травяная тьма.

Вдруг роса — ее никто не сшиб! —

Так сверкнет, что я сойду с ума.

Дух болотный стоном изойдет,

И знакомая проснется рысь.

А цветок сквозь душу прорастет

И уйдет в неведомую высь.

А потом сиянье высоты

Будет молнии швырять в глуши.

Я же тонко — в бледные листы! —

Буду прятать молнии души.

***

Всё, что было предательским в мире,

Потемнело до черных глубин

И зависло, как туча в эфире,

И сплотилось вдруг в образ один:

Брови — хмурые, взгляды — опасны,

Лоб — землистый, и голос лукав.

На экранах всех теликов ясно

Он предстал, передачи прервав…

И попадали в обморок тыщи,

И заплакали тысячи враз.

На других он уставил глазищи,

Те — с ума посходили, смеясь.