...Жили они тогда в Питере, возле Александро-Невской Лавры, на самом берегу Невы, в деревянном двухэтажном домике, отапливавшемся железной печкой-"буржуйкой". Муж бабушки недавно вернулся с войны. Он побывал в плену, потом воевал в партизанах Тито, и что-то не в порядке было у него с "органами". Позднее, при Хрущеве, оказалось, что ему уже давно полагался орден Солдатской Славы, и распоряжения давно были, но вот почему-то... понятно почему... Хотя несколько медалей (за взятие европейских городов — Берлина, Будапешта и чего-то ещё) — у него и тогда были, тут органы что-то недосмотрели. Но его все равно постоянно вызывали в НКВД. А сама бабушка была из дворян, родственники её по отцу — из белых офицеров. Так что жили они в советской стране тише воды, ниже травы.

И вот появился в квартире сосед-грузин. Пошли вечерние шумные застолья, (где он работал — непонятно), а у бабушки уже были маленькие дети, жили они тут же, в той же комнате... В общем, совместная жизнь с этим грузином в одной квартире превратилась в ад. На другой стороне Невы, на Охте, была финская деревня. Зимой финские хозяйки переходили по льду и продавали на Невском молоко (это, вроде, у Ахматовой даже есть — "с кувшином охтенка спешит"). "Охтенка", т. е. деревенская финка, а спешит она по льду Невы — на левый берег, на "Старо-Невский" проспект, продать свое молоко голодным питерцам. В основном коз они держали, на коров у многих тогда ещё денег не было.

Но вот однажды наш пьяный грузин вечером заваливается в квартиру, ведя за рога козу средней величины. Бабушка — не дипломат была: "Ты что это,— говорит, — у финки козу украл, и к нам притащил? Чтобы нас всех арестовали — за воровство?" — "Это не коза, это моя собачка! Имею право — в месте общего пользования, в коридоре,— собачку завести!" — "А где ж она у нас жить будет?" — "А вот тут, перед твоей комнатой и будет, я ей тут коврик постелю!" — "Убери сейчас же!" — "Ах так? Ты кто такая? Ты на учете в НКВД, у тебя отец расстрелян в 37-ом, а я — Грузин, соотечественник нашего Великого Вождя! Да я вот сейчас твою комнату подожгу и выкину вас всех на снег, если ещё будешь спорить!" — и уже горящую спичку к коврику подносит. Ну, пьяный — понятно. Опять же, "неукротимая гордость Кавказа" (которую так любят сейчас либералы обнаруживать в чеченских баранокрадах; этих воров они и ворами-то назвать не дадут, все воспевают их древние благородные обычаи).

Бабушка — к мужу, а муж — тихо так говорит ей: "Слушай, дура, прекрати сейчас же! Я сплю и ничего не слышу. Они сейчас хозяева, — а мы, русские, кто в плену побывал, — сейчас в Ленинграде под подозрением. Нас в любой момент могут выслать за 101-й километр. Иди домой, пусть делает что хочет". — "А если действительно сожжет?" — "Тогда уйдем. Снимем угол. Главное — молчи, и чтоб милиция не знала, ибо — что бы он ни сделал — ему ничего не будет, а нам в любом случае будет плохо. Милиция скажет, что мы спровоцировали поджог".

Грузин же смекнул в чем дело, хоть и пьян, — начал в дверь дубасить и мужа вызывать — ну ты, вояка раненый! (бабушкин муж был контужен, кажется, под Будапештом) — что струсил-то, выходи, поговорим, как мужчина с мужчиной — правда ведь, вас сжечь надо? Муж бабушки накрылся с головой подушкой и затих. Постепенно грузинский хмель взял свое.

А коза наутро сбежала (наверное, к своей финке — по льду, через речку). Финка была рада и спела свою песенку "туле-туле, пойка туле".

Петербург, pravaya.ru

ДУРАК

Ночь, дорога, облака.

Канава грязная.

Уронили дурака,

Кто не знаю я.

Разошлись в апреле швы.

Нитка грубая.

Смотрит морда, с головы

Вся безгубая.

Я творенье неизвестного мастера,

Нарисованы глаза мои фломастером.

Руки-ноги гвоздиком приколочены,

Валяется дурак в кустах у обочины.

Лежу песню пою.

Зарос бурьянами,

Мохом, плесенью,

Травами вялыми.

Так лежу в канаве зябну и валяюсь я,

А вокруг меня октябрь разгорается.

Вода леденцами зелеными, синими.

Деревья лимонами, апельсинами.

Земля шоколадными кремами нежными.

Небо сливками белоснежными.

Плавники бы мне да жабры,

Я бы сразу в пруд.

Всех бы раков распугал

На сотни верст вокруг.

Мне на пятки бы пружины,

Зычный голос мне,

Я бы прыгал да кружил

С диким гуканьем.

Мне б пожарников пугать

Всяких пьяных.

Подосиновики рвать

На полянах.

Трогать хвостики

Поросятам розовым,

Полоскать носки

В соке березовом.

Размахнуться, да вина полный живот налить,

Не во львиную мощь, так в обезьянью прыть.

Только я непьющий.

Я совсем не пью.

Чую, обвивает плющ

Жопу голую.

Так лежу и пою злую песню свою.

Иссушает люфт душу медлительностью.

Тараканы по руке, словно током трясет,

И размокшими бычками провоняло все.

Свечерело. Полутрезвый, полусытый я.

Раздаются в коридоре шаги сердитые.