Заплатим мы, еврейский нищий люд!
А эти поцы, швидкие ребята,
на самолетах собственных сбегут
за океан или еще куда-то...
А мне-таки куда бежать? Куда?!
В Израиль — на съеденье к Арафату? —
целуйте меня в тохес*, господа!.."
Тут я прервал его:
"Постой, шлемазл**!
Понятно, что вчера ты крепко вмазал,
да и добавил нынче хорошо.
И всё же, сколько лет знаком с тобою, —
не думал я, чтоб даже под балдою
до этой мешанины ты дошел
в мозгах своих...
Ей-Богу, старый кореш,
ты, как с врагом, с самим собою споришь,
как будто сразу в котелке твоем
и рак, и щука с лебедем втроем!
А я с тобою спорить не желаю:
я не затем тебя опохмеляю,
чтоб некий диспут заводить с тобой.
В России ничего глупее спора
не сыщешь. Он всегда: сначала ссора,
а после — свара или мордобой...
Поэтому-то я с тобой не спорю.
У нас с тобой — одно большое горе.
Его зовут — Россия. Нет иной,
я верю, и тебе страны дороже,
коль здесь ты эти годы Смуты прожил,—
она тебе не "этою страной",
а Родиной осталась. Нет, не спорю...
Но — был бы ты хотя б слегка историк,
то знал бы: меж собой слова "скинхед"
и "черносотенец" — нельзя равнять. Ты б ведал,
что в Куликовской битве не "скинхедом",
а черносотенцем был Пересвет!
А впрочем, что тебе о Пересвете,
о древних и оболганных словах
народа моего... В истлевший прах
превращены святые корни эти
уже для большинства... Но в чём ты прав,
так это в том, что оба мы — в ответе
за всех своих сородичей. За глав
и рулевых — за всех, кто здрав
был сердцем и умом, душою светел,
и — кто свои деяния пометил
кроваво-черной памятью...
И мне
за русских палачей, за всех подонков,
в моем народе и в моей стране
рождавшихся,— перед судом потомков
и современников держать ответ.
И ты,
Эйнштейном, Пастернаком или Гейне
гордясь, произнося благоговейно
их имена — в ответе за Бернштейна,
за Лейбу Троцкого и за его мечты,
осуществленные в чекистских зонах,
где сорензоны, коганы и коны
всемирной революции законом
свинец врезали в русские черты,
крушили православные кресты.
За эти имена в ответе — ты...
...Наверное, и за Чубайсов тоже,
хотя понятно мне, что эти рожи
достали и тебя...
Но — эта власть,
та самая, что и тебе "не в масть",
она — из них, кто и бритоголовых
парней, и волосатых вдохновлял
громить южан; кто долларом и словом
в державе нашей учинил развал.
Она — из них, пугающих кошмаром
погромов, — даже вот таких, как ты:
неглупых, но отравленных угаром
тщеславной, древней вашей суеты...
А мне "бар-бир", как говорят татары,
мне всё едино — русский ли, еврей
до срока в гроб людей вгоняет старых
и превращает молодых в зверей!
Не в этом суть..."
Тут я замолк, увидев,
что Рабинович... нет, он не в обиде
застыл, но с мрачной, лютою тоской,
вот именно — с библейской — он угрюмо
смотрел куда-то вдаль перед собой,
и о совсем другом, похоже, думал...
Потом оцепененье он стряхнул
и, криво улыбнувшись, протянул
мне руку. Видно было, что от жажды
похмельной он избавился.... И мы
простились.
И — своей дорогой каждый
пошел искать спасенье от Чумы...
* Тохес (идиш) – задница.