Ибо жизнь заставляет заняться работой,
К которой я не привык.
Я в реестре призваний очарованный странник,
А не рыцарь, глядящий вперед,
Но что делать — ефрейтор заснул на посту,
Рядовой поднимает взвод.
Пограничье между отрочеством и зрелостью — время тяжкой внутренней работы. Наши "примитивные" предки знали это и проводили подростков через "новое рождение" — инициацию. Мы, дети пластмассовой цивилизации, забыли это. Мы только вчуже удивляемся варварским и жестоким обычаям диких племен. А тем временем наши растущие дети сами преодолевают рубеж взросления, сами выкарабкиваются из тех же ловушек, которые поджидали и нас, мучительно рожают свое новое "я". Переходный возраст, юношеская депрессия, пубертатный суицид — уже устоявшиеся термины… По статистике, максимальное количество самоубийств приходится именно на этот возрастной промежуток. Наши дети, ведомые слепой стихийной волей к сакральному, томимые неосознанной жаждой инициации, ищут выхода в новую жизнь, ищут верного пути, а вместо этого получают бесконечную жвачку густопсовой попсы.
Но ведь кто-то же должен говорить этим детям,
Что оружие — гибель и страх,
И что в Господних глазах они просто деревья,
А Он — ветер в их чистых ветвях...
Сергей Калугин говорит это. Его песни — честное, точное и подробное описание внутреннего пути, пути становления духа. Я не знаю, на какую глубину подтекста погружаются эти дети, шевелящие губами в такт песни. Так шепчут молитвы или заклинания, порой не вникая в суть, доверяясь звучанию слова, которое само совершит всё, что ему назначено. Иногда этот путь идет по краю пропасти, в полушаге от мрачного очарования бездны.
(Из разговора в сети:
— Слушаю "Черную луну". Очень сильно и очень страшно. Я не знаю, можно ли вообще творить такое…
— А ты слушай дальше, другие песни. Это — путь к свету.
— Да. Слушаю… Но все же — в каком состоянии это могло написаться?!
— Что поделать — опасно ходим…)
Сергей умеет детально и скрупулезно прописать гибельное обаяние зла в различных его ипостасях, разнообразие соблазнов, многоразличные приманки для неокрепшей души. Вот, пожалуйста, "Ночь защиты" — так нас ловят на крючок жалости; а вот "Черная луна" — обратная сторона Вечной Женственности; вот так нас завлекают познанием, а вот так — творчеством… А вот чем заканчивается попытка всемогущества:
Я стою в мастерской, только окна не слева, а справа...
И смертельный покой проникает в меня, как отрава...
Мои пальцы становятся глиной...
Мои руки становятся глиной...
Мои веки становятся глиной...
Кровь густеет и сердце...
Сердце каменеет в груди...
Двойник победил.
А как тщательно из мрака в свет выстраивается главная линия калугинских концертов! Хотя здесь эпитет "калугинский" оказывается узковат, "Оргия праведников" единодушно настаивает на целостности своего творчества, на его принципиальной неделимости и несводимости к личности лидера. И это действительно так: с первого взгляда бросается в глаза та общая слаженность, сыгранность, когда партнеры-единомышленники чувствуют друг друга не только взглядом и слухом, но — спиной, кожей, всей глубиной существа.
(Из давнего интервью "Оргии праведников":
— …всё это время между вами существует полное взаимопонимание?
— Мы к этому стремимся.
— В этом смысле времени вообще не существует! Когда пришел Калугин, я на него посмотрел и понял, что я всегда этого человека знал.
— Тексты все написаны Сергеем?
— Да. У него хорошо получается. (Смеется.)
— Не получится ли так, что мощная философская нагрузка потеряется в тяжести саунда?
— Так будет, если тяжесть — самоцель. Мы же уравновешиваем тяжесть текстов тяжестью музыки. А тексты у Калугина тяжелые...)
Впрочем, у поэтики Сергея Калугина своя эволюция. Она идет от плотного словесного плетения, от изощренного орнамента метафор и аллегорий, стоящего порой на грани пародийности:
Слепое время меркнущих зеркал
Мое дыханье водами объяло,
Дремавшего зерна не достигал
Хрустальный возглас Горнего Кимвала.
Но у Креста распластанных веков
Мне резал веки луч Альдебарана, —
Я ведал тайну сопряженья слов
В кровоточащих сумерках обмана,— от того сонмища красот, которое сам автор однажды определил шутливой формулой: "Бьется в тесном пантакле меандр" — к новой прозрачности, к легкости, лаконичности стиха и дыхания:
Мокрый тростник на полу.
Третью неделю дожди.
Поднимая циновки, смотрю
На теченье Великой реки.
Утром я вышел под дождь
И долго стоял, подставив лицо и ладони
Потокам воды — мне казалось,
Что Ты говорила со мной…
И рядом с этими строками так органично выглядит давний-давний "Мир моих снов". Сравнивая его нынешнее звучание: жесткий металл с уверенными мужскими интонациями — и запись без малого двадцатилетней давности: легкий юношеский голос на фоне акустической гитары, — испытываешь странное чувство, как бывает, когда в лице взрослого, состоявшегося человека вдруг проступают зыбкие черты юности.
А в "Последнем воине мертвой земли" предельная простота стиха сочетается с откровенной дидактичностью. И это приводит на память Владимира Высоцкого, из чьих песен росло раннее творчество Калугина. Контраст настолько разителен, что давние поклонники Сергея, привыкшие к непростой гармоничности "Нигредо", разводят руками в недоумении.
(Из дискуссий в сети: