Вспоминает Семён Владимирович и об удивительной сыновней доброте, появившейся и проявившей себя ещё в детстве поэта: "Помню, купили мы ему велосипед. Он покатался немного и вдруг подарил его немецкому мальчику, объяснив: "Ты у меня живой, а у него нет папы…" Что тут было сказать…"

И потом, во взрослой жизни эта присущая Владимиру Семёновичу природная доброта и щедрость раскрывалась неоднократно в самых разных ситуациях. Так, например, художник Сергей Бочаров, автор картины "Высоцкий и его демоны", повествует о том, что однажды певец рассказал ему, как в поездке по Америке получил за свои выступления около сорока тысяч долларов и "накупил для семьи, для друзей всего"…

Может быть, именно благодаря этой своей изумительной человечности — как во внешнем, так и во внутреннем облике — Владимир Высоцкий и стал народным поэтом, народным актёром? Может, именно она и сохранит его в русской памяти навсегда, как уверен Станислав Куняев?

Возможно. Но лично я убеждён в другом: Владимир Семёнович Высоцкий останется навсегда в русской памяти, прежде всего, благодаря главным природным чертам и свойствам любого русского гения — исповедальности и самосожжению, которые буквально пронизывают всё актёрское и поэтическое творчество народного барда, начиная от первой, так называемой блатной песни под названием "Татуировка" и первых ролей в театре и кино и кончая последним, словно бы прощальным его стихотворением, обращённым к Марине Влади и не имеющим чёткого названия:

И здесь я позволю себе возразить главному редактору "Нашего современника", возмутившемуся тем, что некоторые литературные критики и поэты после гибели Высоцкого стали сводить его творческое наследие к продолжению классических традиций великой русской литературы. Трагическая исповедальность и героическое самосожжение объективно делают Владимира Семёновича Высоцкого продолжателем традиций русской классики и, безусловно, ставят его в один ряд с Пушкиным, Есениным, Тальковым и Шукшиным. Разве не прав в этом Вячеслав Михайлович Клыков, уважаемый Станислав Юрьевич?..

Пишу эту статью и думаю: мог бы столь горячо любимый мною с детских лет певец дожить до сегодняшнего дня? И понимаю: разумеется, нет, не мог бы. Хотя и исполнилось бы ему сейчас всего-навсего семьдесят. Живут же себе многие другие блестящие писатели, его ровесники — Александр Проханов, Владимир Распутин, Владимир Маканин, Леонид Бородин — не говоря уже о поэтах-шестидесятниках, с убийственным равнодушием взиравших в своё время на медленную гибель Владимира Высоцкого и не пожелавших ни в чём ему помочь…

Но "Орфей древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца", как вдохновенно описал Высоцкого Юрий Карякин, увы, обречён на скорую и неизбежную смерть. Струны человеческого сердца настолько нежны и чувствительны, что на них нельзя играть слишком долго. Этой очевидной истины советский Орфей, похоже, не осознал, или не захотел осознать.

Однако в раннем уходе из жизни Владимира Высоцкого повинно отнюдь не только пламенное русское горение "бабочки поэтиного сердца". К сожалению, об этом не принято особенно распространяться, но факт остаётся фактом: к трагической гибели поэта во многом приложили руку те самые пресловутые демоны, которых изобразил на портрете художник Сергей Бочаров. К ним, конечно, относятся и очерствевшие душами в своих унылых казённых кабинетах чиновники-догматики, под разными предлогами запрещавшие концерты певца и срывавшие всячески его выступления, но мне думается, основной вред творческой деятельности барда наносили всё-таки не они, как бы теперь, задним умом ни пытались возложить всю ответственность за прижизненно не сложившуюся поэтическую судьбу Высоцкого на советскую власть. Тогдашние препоны чиновников и бюрократов от культуры всё же можно было ухитриться обойти — огибал же их весьма успешно тот же учитель Владимира Семёновича Булат Шалвович Окуджава…

Основными демонами, помешавшими реализоваться талантливому актёру в поэтическом плане, как это ни горько сознавать, выступают те люди, которых он считал своими друзьями и к которым тянулся всей душой — поэты-шестидесятники, по-чёрному завидовавшие народной популярности Владимира Высоцкого и относившиеся к своему собрату по перу с нескрываемым высокомерием, обладавшие значительным литературным весом и властью, но ничего не сделавшие для спасения своего увядающего на глазах коллеги. Увядающего от их панибратства и непризнания его дара, от никак не складывающейся судьбы в литературе, между прочим…

Что мешало тому же Андрею Дементьеву, будучи главным редактором крайне популярной в те годы "Юности", взять и опубликовать в своём журнале подборку лучших военных песен Высоцкого? Неужели нельзя было напечатать там восхитительную "Песню о друге", или не менее замечательные стихотворения "Скалолазка" и "Прощание с горами"? Ведь и "Песня о друге", и "Прощание с горами" звучали в полную силу в говорухинском кинофильме "Вертикаль", так что на всесильную жестокую цензуру валить тут нечего. Между тем, когда Сергей Бочаров, знакомя барда с влиятельным литератором, обратился к Дементьеву с нижайшей просьбой выделить несколько страниц в "Юности" для стихов Высоцкого, шестидесятник лишь фамильярно ответил, похлопывая актёра по плечу: "Пописываешь всё…"

Примерно также поступали и другие знаменитые на весь Советский Союз поэты — Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Последний в стихотворении "Киоск звукозаписи" назвал народного певца "полу-Челкашом" — в этом сравнении явственно проглядывает снисходительная насмешка шестидесятника над хождениями Высоцкого в народ, над его отчётливым стремлением стать своим среди простонародья. А уж строки:

— и вовсе наглядно иллюстрируют пренебрежительное отношение Евтушенко к "меньшому брату" и "всенародному Володе", как назвал Владимира Высоцкого стихотворец Андрей Вознесенский.

Однако, как ни странно, у Андрея Дементьева, которого, признаюсь, я ценю как поэта, есть изумительное стихотворение "Чёрный лебедь", посвящённое вдохновенному барду. То, что когда это было необходимо, Дементьев не протянул Высоцкому руки, пусть остаётся на его совести, но завершить свою статью о Высоцком я хотел бы именно этим стихотворением. Потому что, читая его, мне иногда кажется, будто я сам его создал когда-то — настолько оно глубоко меня тронуло…