— Ну, хамы, быдло! — крикнул он срывающимся голосом. — Кто хочет отведать моей стали?!

— Чего встали, орлы, — протиснулся в передние ряды опешивших солдат Балабуха, — этого, что ли, испугались? Да он пьян в дым, в двух шагов ни в кого не попадёт.

— В Петра вона попал, — буркнул кто-то, указывая на лежащего на пороге убитого пулей солдата.

— А ну, орлы, — крикнул Балабуха, — выволоките-ка этого, — дальше он вставил непечатное словцо, — из дому! Да поскорей!

Словно разбуженные этой командой солдаты ринулись на коменданта. Он успел ткнуть кого-то шпагой, но её быстро вырвали из рук, самого коменданта скрутили, врезав несколько раз для острастки, и швырнули под ноги капитану.

— Тащите его к царю, ребяты, — усмехнулся он. — Взвода на это хватит. Остальные — за мной. Поглядим, что там, у стен творится. За мной!

Комендант стоял перед Пугачёвым на коленях, на плечи ему давили тяжёлыми руками два дюжих лейб-казака.

— Ну что, немчик, — густым голосом произнёс «император», — отказываешься признать меня, хоть мы с двоим батькой из одних земель родом будем?

— Ты самозванец, Емелька Пугачёв, — выплюнул ему под ноги комендант крепости, действительно, из обрусевших голштинцев, чей отец был выслан сюда комендантом ещё после гвардейского мятежа, приведшего на трон Елизавету Петровну, — ни слова по-немецки не разумеющий, nicht wahr?

— Бесовскими речами тебе меня не смутить, сатана немецкий, — столь же густо и веско сказал на это Пугачёв. — Кто я таков не тебе болтать. И за речи твои я приговариваю тебя повесить. Вона на том столбу.

Тут же казаки, прижимавшие коменданта крепости к земле своими тяжёлыми ладонями, подхватили его и потащили к указанному столбу. Комендант с неожиданной силой вырывался, даже отбросил одного, и всё время кричал: «Хамы! Скоты! Быдло! Flegel! Mi?geburt! Luder!»; часто перемежая немецкую речь с русской, густо заправленной матом. Казаки, да и сам Пугачёв усмехались в усы-бороды, иногда кто-то из собравшейся толпы крякал: «Эк заворачивает. И где токмо выучился-то, немецкая его душа». А между тем дюжие казаки навалились на коменданта, откуда-то вынырнул ловкий человечек с верёвкой в руках, на одном конце которой уже была увязана петля. Её накинули приговорённому на шею, перекинули через столб и дюжие казаки без церемоний навалились на другой конец, ухватившись за пеньку своими мощными руками.

Дальше смотреть «царёв суд и расправу» у Кутасова не было ни малейшего желания. Он развернулся и, никем не замеченный, покинул набитую казаками и солдатами рабочих батальонов площадь.

Очередной пикет в башкирской степи был похож на все предыдущие и большую часть последующих. Два с половиной десятка карабинеров — иногда патрулировать приходилось целыми эскадронами, когда башкиры Юлаева набирались лихой наглости — тряслись по степи, когда мокрой от дождя, когда прожжённой солнцем, глотая пыль или меся лошадиными копытами грязь. И когда уже казалось, что ничего приключиться не может, что вон уже пора поворачивать домой, к Уфе или временной ставке корпуса, расположенной в какой-нибудь деревушке, степь оглашалась свистом и словно из-под земли, из невысокого по весеннему времени ковыля, вырастали башкиры. С саблями, пиками и неизменными луками.

И вот уже звучит команда: «Карабинеры, к бою!». Я кричу её, сам же не понимая, что делаю, выхватываю палаш. А мои люди вскидывают карабины — у всех они лежат поперёк седла. И будто бы кто-то суровое сукно рвёт над нашими головами — трещат выстрелы. Пули косят башкир, но в нас летят стрелы, и всадники в бешметах и меховых шапках пускают их одну за одной. Кого-то ранит двухаршинная стрела, однако убитых ими мало. Мы же отвечаем ружейной стрельбой. Всё это время я вынужден торчать в седле с палашом и пистолетов в руках безо всякого толку. Расстояния для пистолета малС, остаётся лишь ждать рукопашной. И вот башкиры приближаются на достаточное расстояние, я вскидываю палаш — взвод без команды прекращает стрельбу, пускает коней рысью, затем галопом. Сшибка! Звенит сталь, льётся кровь, падают наземь люди и кони. Результат всегда одинаков. Башкиры повержены и отступают разрозненными группками, а мы возвращаемся домой.

Мне везло. Мой взвод неизменно громил врага, где бы то ни было. А вот Озоровскому военная фортуна изменила. Он попал в засаду двух с лишним сотен башкир, и тут бы ему и пришёл конец, не приди на помощь сибирские драгуны капитана Холода, на соединение с которыми и шёл Озоровский. Башкиры, как показали пленные, хотели разбить их порознь, первым делом взявшись за карабинерный взвод, с которым, по их разумению, было легче справиться. С пленными, вообще, поступали крайне негуманно. После тщательного допроса, проведённого непосредственно на поле боя, их, как правило, бросали в степи. Иные офицеры, оправдываясь соображения гуманности, вовсе убивали пленников после допроса. Ведь тащить их в Уфу, дробя силы на конвойные команды, не было никакой возможности, как и таскать за собой этакий табор. Вот и приходилось поступать крайне жестоко.

Отличился, вновь вернув себе расположение Михельсона, Самохин. Силами своего эскадрона он атаковал расположившихся на отдых башкир числом до полутысячи. Многих порубал и пострелял, ещё больших взял в плен, а после развесил на деревьях, в тени которых они отдыхали, да на наскоро сколоченных из стоек юрт виселицах.

Но, не смотря на все эти успехи, серьёзного ущерба, за исключением, пожалуй, удачного рейда Самохина, нанести башкирам не удалось.

— Такая война долго продолжаться не может, — сказал как-то в офицерском собрании, в Уфе, поручик Лычков. Его эскадрон вернули «на отдых» из-под Астрахани, где он воевал под началом подполковника Кандаурова. — Вы гоняете Юлаева по степи, а толку? Башкиры практически не теряют людей, равно как и вы, вы вроде и воюете, а вроде и нет. Но время-то идёт. Пугачёв собирает войска, готовит новую армию. Нужно бить его в самое сердце, а чем вы тут занимаетесь? Башкирам хвосты крутите!

Он был уже изрядно пьян и позволял себе весьма рискованно высказываться.

— Полегче, сударь, — тут же осадил его Коренин. — Мы всё же воюем, и кровь льём, а не хвосты крутим. Задача нашего корпуса подавить восстание башкир Юлаева. Поставят нам другую — будем выполнять её.

— Не так давно, — ехидно заметил Лычков, — ваш командир не посчитался ни с чьими приказами и сбежал к Мансурову.

— Тогда мы обошли приказ Голицына, — согласился Коренин, — однако сейчас нам дано задание самим генерал-поручиком Щербатовым. Выше писать некуда, — усмехнулся он, — разве что государыне-императрице.

— Тут как с скифами и царём Дарием, — заметил новый офицер кирасирского полка прапорщик Ожаров. Это был совсем молодой ещё человек, любивший щегольнуть своими знаниями в области истории и в особенности, конечно, военной. — Вы не можете навязать башкирам сражения, а они применяют исключительно партизанскую тактику.

— И прорваться через них нет возможности, — сказал я. — Стоит растянуть коммуникации, оторваться хоть немного от обозов, как они мгновенно нарушают их. Юлаев отрезает нас от Пугачёва, надёжнее любой стены.

— С ними надо покончить один решительным ударом, — хлопнул кулаком по столу поручик Лычков. — Рраз! И всё! Чтобы только мокрое место осталось от этого Юлаева!

— Легко сказать, — невесело усмехнулся я, — раз — и мокрое место! Поди, найди место, куда удар наносить. Силы Юлаева раздроблены и собираются лишь для того, чтобы атаковать наши крупные соединения. В случае же малейшей опасности, они мгновенно скрываются в степи. Такая вот у нас война. Без наступлений и ретирад, без фронта и флангов.

— Отлично сказано! — вскричал молодой и лихой репортёр «Петербургского листка» Павел Астахов. — С вашего позволения, поручик, я занесу эту вашу сентенцию в мою следующую рапортацию в Столицу. В газете будут весьма довольны столь метким выражением.

— Вы только на меня не ссылайтесь, — сказал я.