— Так всё же, для чего он тебе нужен? — вернувшись к столу Стельмах сильно удивился отсутствию стакана и всей бутыли с самогоном.

— Сейчас поймёшь, — кивнул комбриг. — Подыграй мне.

— Да как подыгрывать-то, я ж ничего не понимаю…

Но объяснять было поздно, в палатку уже входил чешущийся со сна сержант Голов.

— Ты, что ли, сержант Голов, насильник и вор? — спросил у него мрачным голосом Кутасов.

— Всё поклёп, — тут же вскричал тот. — Да разве ж я где влопался?! Нет, вы скажите, облопался на чём Голов, али нет?! Кто видел, кто за руку поймал?

— Ты подойди сюда, — сказал ему Стельмах, мгновенно уловивший свою роль в развившемся спектакле. — Ближе, ближе.

Голов сделал пару шагов и остановился около раскладного стола. Кутасов и Стельмах поднялись на ноги. Голов тут же поднял руки, закрывая голову.

— Руки опусти, — тихим, как шипение гадюки в траве, голосом сказал Стельмах.

— Опустить, — в тон ему лязгнул Кутасов.

Сержант опустил руки, и тут же Стельмах ударил его справа по уху. Голов схватился за голову, но тут же получил от Кутасов слева. И снова от Стельмаха — ногой в живот. Переломился пополам, но Кутасов схватил его за длинные, не по уставу, волосы (мельком подумав, что пора бы озаботится и стрижкой солдат, а то какая-то партизанщина получается) и пару раз врезал кулаком в лицо. Как только комбриг отпустил его, он тут же рухнул на землю, закрывая голову, живот и пах. Комбриг с лейтенантом несколько раз врезали ему сапогами по рёбрам, а после Стельмах сходил к бочке за водой и вылил на Голова несколько ковшей.

— Поднимайся, Голов, поднимайся, — сказал Кутасов, садясь обратно на стул. — Теперь у нас с тобой разговор будет.

— Это какой же разговор? — настороженно спросил тот.

— На тебя в особом отделе у Сластина заведено дело, — начал издалека Кутасов, — сам знаешь из-за чего. — Голов снова вскинулся, но Стельмах показал ему кулак и он тут же замолчал. — Завтра-послезавтра, к тебе придут особисты, и ты поймёшь, что мы тебя только гладили, а они будут бить.

— И дроби попробуешь, и миног, — заверил его Стельмах, — и чего похуже. Сластин тебе не клюй казанский, он шутить с тобой не станет.

— Пущай, как хочет, мытарит меня, — рванул на груди кавалерийский унтерский мундир, — ничего не скажу!

— А вот как раз наоборот, — покачал головой Кутасов. — Ты расколешься, Голов, до самой сердцевины. И молчать! — рявкнул он, видя, как тот вскидывается снова. — Это приказ! Изворачивайся, как хочешь, Голов, крутись, как уж на сковороде, но вотрись в доверие к Сластину. Надо чтоб он всюду тебя за собой таскал, доверенным лицом его станешь. Понял меня?

— Да как же так, господа командиры, — потух Голов, — что это получается? Меня, честного мазурика, не просто в доносители, а в каплюжники чистые записать хотите. Это же против всех понятий, господа командиры, меня ж свои, братья мазурики, на нож поставят.

— За это не беспокойся, Голов, — заверил его Стельмах. — Я с людьми из роты поговорю, объясню политику.

— Да всё едино, — взмолился сержант, — господа командиры, не могу я в каплюжники идти, не могу, вся порода моя мазовская противиться этому. — Он упал на колени и заломил руки.

— Пойдёшь, Голов, пойдёшь, как миленький, — железным голосом сказал Кутасов, — иначе тебе одна дорога — на виселицу. Думаешь, про тебя забудут, раз Пугачёв запретил казаков вешать и гноить, — слух о недовольстве «царя-императора» арестами казаков быстро распространился по всей армии, — но к тебе это отношения не имеет. За тебя, мазурика, никто вступаться не станет. В общем, хочешь жить, Голов, вертись, как хочешь, но стань мне тенью Сластина. Всё понял?

— Покупаете задёшево честного мазурика, — протянул сержант, но Кутасов уже видел, что он согласен на всё. Жизнь, как говориться, всегда дороже.

На следующее же утро Голова схватили особисты, однако после разбирательства он отделался только десятком розог за воровство. А вот подельники его, которых он выдал с потрохами, вместо миног или дроби попробовали шомполов. Во взводе Стельмаха росло глухое недовольство, однако лейтенант каким-то образом пресёк его, а Голова, от греха подальше, забрал к себе Сластин. Что и требовалось комбригу.

Теперь победы следовали одна за одной. В тылу врага вспыхивали крестьянские восстания, генерал-поручик Щербатов лишился провианта, и был вынужден разворачивать полки на их подавление. К тому же в тылах действовали легкоконные отряды казаков и башкир, нарушавшие коммуникации. В конце июня были взяты Воткинский и Ижевский железоделательные заводы, пали Елабуга, Сарапул, Мензелинск, Агрыз, Заинск, Мамадыш. Омелин находился постоянно в приподнятом настроении, его даже перестали волновать возродившиеся шапкозакидательские настроения в армии.

— Наконец-то, наконец, — говорил он Кутасову, как правило, меряя шагами комнату в очередном доме, где размещался штаб и политотдел армии. — Рабочие пришли к нам. Настоящий крепкий пролетариат, рабочая косточка, не то, что крестьяне-мешочники. Таких нам не хватало всё это время!

— Да брось ты, Андрей, — осаживал его комбриг, видя, что настроение комиссара слишком опасное, — это же вчерашние крепостные, такие же, как эти твои крестьяне.

— А кем были рабочие в девятьсот пятом, — возражал Омелин, — и в семнадцатом. Кто стал становым хребтом революции и Гражданской войны? Чёрные кепки и серые шинели! Рабочие, солдаты и моряки. И все они, все, такие же вчерашние крестьяне, как те, кто приходят к нам что ни день.

— Вот только ты забыл, Андрей, — напомнил ему Кутасов, — что сейчас совсем не та война, что была в семнадцатом. Тогда рабочему винтовку в руки дал, а уж в цепи ходить и окапываться он сам учился. Сейчас же у нас всё сложнее. На подготовку более-менее сносного солдата-новобранца нужно не меньше двух месяцев, чтобы он научился из мушкета стрелять да в строю ходить. Противостоят же нам умелые и опытные ветераны Семилетней войны, Русско-турецкой, давители Барской конфедерации. С казаками, конечно, проще, но им полного доверия нет, сам понимаешь, не тот класс.

— Ты слишком пессимистичен, Владислав, — перебил его Омелин.

— А ты, Андрей, похоже, ослеплён победами и притоком рабочих, — брякнул кулаком по столу Кутасов. — Раскрой глаза, Андрей! Сейчас переломный момент, нам предстоит историю менять. И наша главная задача сейчас уговорить Пугачёва идти на Москву, а не поворачивать к Дону. Да и Михельсона не стоит сбрасывать со счетов. Как бы то ни было, а его корпус вполне может нанести нам поражение.

— Михельсона разобьём, — твёрдо заявил Омелин, — со свежими батальонами с Южного Урала, разобьём. А вот с Пугачёвым будет сложнее. Тут всё будет зависеть от потерь, особенно среди казаков, понесённых в сражении с ним.

— Вот теперь тебя люблю я, — процитировал Кутасов с улыбкой. — Правда, тогда у Пугачёва казаки были единственной силой, кроме них были кто — рабочие с заводов да крестьяне с дрекольем. У нас же есть рабоче-крестьянские батальоны, они — основная сила нашей армии, как ты там сказал, становой хребет революции. Значит, на них нацелит атаку Михельсон, а они могут и не выдержать удара кавалерии. Как бы то ни было, половина из них воевала только с гарнизонными войсками, пускай и с границы с казахами, но до настоящей линейной пехоты им далеко. Вторая же, вовсе необстрелянные новобранцы. Потери могут быть, а, к чёрту, какие политесы между нами, и будут большими! И вообще, про штурм Казани не забывай. Потери ведь и там будут. Воевать нам будет очень тяжко.

— Для того нас сюда и прислали, — напомнил ему комиссар. — Со своей стороны я с политработниками обеспечу должные настроения в армии. С шапкозакидательством будем бороться всеми силами, думаешь, я этих настроений не замечаю?! Вполне, вполне. Проведём работу.

Десятого июля пугачёвская армия встретила отряд полковника Толстого, вышедшего ему навстречу из Казани.

— Нынче нам предстоит встретиться с жестоким врагом, — говорил Пугачёв. — У него меньше солдат, но это не гарнизонные вояки, позабывшие как в руках оружье держать. Нет. Это матёрые каратели, на них кровь сотен и сотен казаков и крестьян. Толстой крестьян и казаков целыми деревнями вешал. И надо сделать так, чтобы завтра сам он болтался на крепкой верёвке.