— Молодцом, ваше высокопревосходительство, — ответил тот, козыряя под треуголку. — Хоть сейчас в бой.

— Твоя задача будет, — сказал ему Панин, — прикрыть отступающую пехоту. Вскорости заиграют барабаны ретираду, кавалерии у Самозванца почти нету более, но, мыслю, и инфантерия его не удержится от того, чтоб накинуться на отступающих. Вот на этих и ударишь. На тех, кто преследовать кинется.

— Всё понял, — ответил Лычков. Его ничуть не смутило, что придётся одним неполным эскадроном атаковать бросившуюся преследовать отступающего противника армию. Он рвался в бой, мечтая отомстить бунтовщикам за унижение при Казани.

В тылу армии забили барабаны, возвещая о полном отступлении. Двинулись обратно по кровавому полю полки авангарда — всё, что от них осталось — инфантерия бригад Мансурова и Голицына, добровольческие полки. На ходу, уже не столь сноровисто перестаивались в колонны. Вопреки ожиданиям Панина их никто не кинулся преследовать. Противная сторона была вымотана куда больше. Лишь вослед им неслись ядра, да и те не слишком часто и крайне не метко. Закат обе армии встретили на тех же позициях, что занимали в начале сражения, а ночью войско Панина скрытно, насколько это вообще возможно для такого количества людей покинула поле боя, оставляя его ликующему победителю.

Когда Григорий ворвался в дом младшего брата, генерал-аншефу, графу Орлову-Чесменскому, показалось, что тот окончательно тронулся умом. Таким же он был в 1771 году, когда по приказу императрицы отправился подавлять Чумной бунт в Москве. С таким лицом, по свидетельствам очевидцев, врывался он тюрьмы, предлагая заключённым освобождение в обмен на работу в чумных бараках. Бесстрашный и буйный, часто кажущийся помешанным, он становился совершенно безумным, если им овладевала какая-нибудь идея. Вот и сейчас Алексей Орлов отлично видел, что новая идея занимает его старшего брата полностью.

— Вот ему лесенка! — закричал он едва не порога, в пинки вытолкав слуг из комнаты брата. — Вот лесенка! — Он скрутил из пальцев кукиш, мазнул им перед носом Алексея. — Я-то спустился с неё, а он, Грицко Ничёса, скатился с неё, головою об ступеньки стукаясь!

— Да объясни ты, Григорий?! — вспылил, также не отличающийся терпением, Алексей Орлов. — Толком объясни, чёрт дурной! Какая-такая лестница?! При чём тут Потёмкин?!

— Ты, брат, хоть и в Питере живёшь, да, видать, совсем от жизни столичной отстал, — резюмировал, немного успокоившись, Григорий. — О поражении Панина при Арзамасе сейчас только немой не твердит. А кто этого генерал-аншефа опального выдвинул, кто настоял, чтоб ему армию дали, да противу Самозванца направил. Гришка Потёмкин, князюшка светлейший Римской империи. Теперь и он, и Никишка Панин у государыни в опале, а значит, пора бы и нам по лесенке-то вверх подняться!

— Долго я пил-гулял, — усмехнулся генерал-аншеф Алексей Орлов, прозванный Алеханом. — Едва всё не проспал в своей берлоге. Эй, там! — гаркнул он громовым голосом. — Готовить мой парадный мундир, да выезд!

— В моём поедешь, — отмахнулся Григорий, — а то покуда твой подготовят, Гришка Потёмкин чего сочинить успеет. Он паря быстрый, что веник.

— Да хоть бы и верхами, лишь бы к государыне поскорей, — сжал пудовые кулаки Алехан. — Я же писал ей, чтоб отправила нас Самозванца воевать, или хотя бы меня одного. Да я б тех бунтовщиков узлом завязал!

Тут вошли несколько слуг с парадным генеральским мундиром на руках и внушительной коробочкой орденов, принадлежащих Алексею Орлову. Брат его, к слову, также был в мундире генерал-адъютанта, а награды его ждали своего часа в такой же коробочке, украшенной двуглавым орлом, лежащей, верно, в его парадном выезде, что стоял сейчас у крыльца дома его младшего брата. Быстро одевшись, почти без помощи слуг, Алексей велел нести его награды туда же, в братнин выезд, а сам, по привычке оправив шпагу, будто не к императрице шёл, а бой или на дуэль, зашагал следом за братом.

Они разместились в просторном выезде и возница, лихо щёлкнув кнутом над спинами коней, направил его к Ораниенбауму, где тогда располагался двор императрицы. Екатерина пребывала печали по случаю разгрома армии Панина и мало кто, кроме самых верных слуг и камеристок рисковал подходить к ней. Иностранные послы воздерживались от визитов в Ораниенбаум, ожидая ответов на письма, отосланные на родину. Князь Потёмкин был отправлен высочайшим повелением в Малороссию, подавлять там волнения Запорожской сечи, а, по сути, уничтожать эту чубатую вольницу на корню. Любовник, которого тщательно отобрал для неё князь, боялся и близко подходить к «милой госпоже», как звал он государыню в интимной обстановке. Он, не без резонов, опасался, что гнев государыни на светлейшего падёт и на его голову. Граф Панин также сидел дома, помня обещание государыни, высказанное в гневе, но всё же, отправить его вослед брату на Камчатку. В вечную ссылку. Так что лучшей обстановки для приезда графов Орловых придумать было невозможно.

— А вот и вы, братья, — сказала им Екатерина после того, как громогласный церемониймейстер прокричал имена и титулы Орловых, трижды стукнув жезлом, помнящим ещё подлинного Петра III, об пол. — Что-то давно не заглядывали ко мне, друзья сердешные.

Сколько намёков таилось в одной этой фразе стареющей интриганки, сжившей со свету собственного супруга. Но лейтмотивом звучало: не приезжали вы ко мне, от двора отлучённые, немилые мне, и ещё сто лет не приезжали бы. Однако Григорий Орлов посмел едва ли не в открытую воспротивиться сему скрытому, хотя и не слишком хорошо, предложению императрицы убираться прочь.

— Государыня, — склонил голову гордый граф, прижимая к груди расшитую золотом треуголку. На более неформальное обращение он не решился. — Государыня, — повторил он более проникновенным тоном, — не могли усидеть дома, когда такие дела в Отчизне делаются. Самозванец и вор, именем вашего супруга почившего прикрывшийся, Москву занял, чернь к нему со всей страны стремиться, соседи наши только и мечтают, чтобы оторвать от земли русской кусок пожирнее — и в это время ни един слуга твой, государыня, от службы удалиться не может. Если он, конечно, на самом деле верный слуга, а не только сказывается таковым.

— Вот за что я всегда любила тебя, Григорий, — сказала, оттаивая сердцем, императрица, — так это за то, что всегда умеешь красно говорить.

— Слово с делом, государыня, у меня никогда не расходятся, — щёлкнул каблуками ботфорт Григорий Орлов. — Вот где нынче Григорий Потёмкин, князь светлейший? Где Никита Панин? Где брат его? Кто дома сидит да больным сказывается, чуть что, кто Малороссии, а кто и вовсе на Камчатку коня настропалил. И это верные слуги, государыня? Что бросили тебя с такой день.

— Светлейшего я сама к хохлам отправила, прочь с глаз моих, пока зла я на него, — возразила ему Екатерина, однако по самомалейшему тону голоса Орлов понял, что начинает одерживать верх. — А Паниным, и вправду, лучше мне на глаза не показываться. Пётр — вольтерьянец, но честный и достойный человек оказался, раз сам в отставку подал да на Камчатку удалился.

— Вот именно, государыня, — продолжал натиск Григорий. — Ты новых своих фаворитов отставила, так вспомни о былых, что верно служили тебе.

— Как при Чесме! — решив всё же вставить своё слово в разговор, как на параде гаркнул Алексей Орлов.

— В Фокшанах же оба подвели меня, — напомнила ничего не забывающая императрица.

— Да кто ж виноват, что турок, хоть и бит был, да столь упёрся, как, прости, государыня, за грубое слово, баран в новые ворота! — вспылил Алексей, и Григорий сжал пальцами треуголку, превращая её в фетровый ком, прижав груди, разорвав об острые края орденов, надетых непосредственно перед входом в Ораниенбаум. Однако на сей раз, он сумел обратить вспышку брата себе на пользу.

— Ведь мы и не с дипломатической миссией к Самозванцу ходить просим, но воевать против него желаем, — сказал он.