— На самом деле, идеальных мест для боя не бывает, — кивнул, подводя итог их совещанию, комбриг. — В общем, будем ориентироваться в своих действиях на самое первое и твоё третье.

Таким образом, начало плану военной кампании было положено. Оставалось ждать известий от Голова о выступлении армии противника.

Я присутствовал при совершенно свинской сцене. Всех нас, офицеров-командиров полка Михельсона, во главе с самим Иван Иванычем вызвали к генерал-поручику Суворову. Я был наслышан о нашем реальном командующем, он командовал бригадой из Смоленского, Суздальского и Нижегородского мушкетёрских полков и громил гордых шляхтичей всюду, где встречал. Теперь же стараниями вновь вернувшегося в фавор у государыни Григория Орлова он был отозван из Порты для разгрома Пугачёва. В войсках о нём ходила молва, как о чудо-богатыре, ведь именно так он именовал своих солдат, и многие бывали разочарованы его самой скромной внешностью. Невысокого роста, щуплого телосложения, с причёской буклями и короткой косицей, перетянутой чёрным бантом. Генеральский мундир сидел на нём идеально, сразу видно, что Суворов привычен к военной одежде с младых ногтей. А вот шпажка с георгиевским темляком смотрелась откровенно потешно, как-то даже не верится, что этот щуплый человек дрался ею под Кунерсдорфом, Кольнау и Кольбергом.

И вот этот маленький генерал-поручик кричал на нашего командира, грозил ему небольшим кулаком.

— Иван Иваныч, как вас понимать?! — вопрошал Суворов. — Устроили чёрт его знает что! Гонялись по лесам за каким-то обозом! Столько народу положили! И всё за ради чего?! Чего, я вас спрашиваю, Иван Иваныч?!

— Если бы вы, Александр Васильевич, — ледяным тоном отвечал ему Михельсон, — дали мне солдат, как я просил, мы бы взяли этот обоз.

— Да что в нём было такого?! — вплеснул руками Суворов. — Золото что ли?

— Скверного же вы обо мне, русском офицере, мнения, — мрачно заметил Михельсон, — раз считаете, что я ради золота мог людей положить. Нет, господин генерал-поручик, — тот обоз вёз пушки, пороха, ядра и некие ружья Пакла.

— Те самые пукли, что положили столько ваших драгун, когда вы кинули их на вагенбург пугачёвцев? — уточнил Суворов. — Слыхал я про такие, слыхал. Их британец какой-то выдумал, для флота, вроде бы задумывал противу абордажей. Но, вижу, и на земле его навострились бунтовщики применять. Откуда они его взяли, тем пускай Тайная канцелярия занимается, а нам врага воевать надо.

— Этим я и занимался, господин генерал-поручик, — напомнил ему наш командир. — Для этого нас и отправили в рейд.

— Врага вас бить отправили, а не своих людей класть без толку! — снова вспылил Суворов.

— Войны не бывает без жертв, — ответил словами Петра Великого Михельсон. — Мы не только гибли, но и врага били. Уничтожили до полка мушкетёров и драгун.

— Хорошо если так, — несколько смягчился генерал-поручик. — Но, всё равно, повоевали вы, Иван Иваныч, скверно. Я, было, хотел перед Алексей Григорьевичем и Магнус Карловичем ходатайствовать за вас, Иван Иваныч, поставить вас командиром всей добровольческой кавалерии. Теперь же не стану. Вы живота людского слишком уж люто не жалеете, боюсь, положите вы драгун да кирасир, а такие потери мы позволить себе не можем.

— Я вас понял, господин генерал-поручик, — мрачно опустил глаза наш командир. — Если я не устраиваю вас в роли командира драгунского полка, вы вольны направить генерал-майору фон Бракенгейму рапорт с требованием моего понижения в должности.

— Я сделаю то, что сочту нужным, Иван Иваныч, — ответил Суворов. — А теперь я более не задерживаю вас и ваших офицеров.

Мы, вшестером, коротко отдали честь, и вышли из комнаты, где генерал-поручик учинял разнос нашему командиру. На выходе почти нос к носу столкнулись с главнокомандующим графом Орловым-Чесменским и его братом Григорием. Отдали честь обоим генералам и поспешили покинуть дом, занимаемый ими. Дом этот, к слову, был прозван генеральским из-за обилия тех самых генералов и штаб-офицеров, то и дело входивших в него и, соответственно, из него выходивших.

— Не слишком ли ты круто с Михельсоном-то, Алексан Васильич? — спросил у Суворова Григорий Орлов. Граф не граф, а не гнушался иногда послушать, что говорят за дверью, тем более, приоткрытой. Потому и одним из первых узнал о поражении Панина и доложил о нём государыне, опередив даже всемогущего Потёмкина с Никитой Паниным. — Да ещё и при офицерах его.

— Именно что при офицерах, — настаивал Суворов. — Я когда увидел Михельсона, просто не узнал его. Я с премьер-майором по Барской кампании ещё знаком. Молодой офицер был, надежды подавал. А теперь я поглядел на него, верите ли, Григорий, Алексей, так мне страшно стало. Он в какого-то карателя обращается из боевого офицера. Быть может, мои слова его хоть образумят, на верную дорогу вернут.

— Угу, ясно, — глубокомысленно кивнул Алексей Орлов, садясь в кресло у полыхающего камина и подбросив в его пасть пару полешков, очень удачно лежащих рядом с ним. — Михельсон, и правда, стал людей класть без меры, может, его на самом деле с полка снять. Пускай эскадроном покомандует.

— Никак нельзя, — покачал головой Суворов, опускаясь в соседнее кресло. — Из полка его переводить нельзя, все вакансии заняты. А в свой же полк, где эскадронами командуют офицеры, в основном, из его бывшего Санкт-Петербургского карабинерного. Это такая карусель нездоровая завертится. Нового командира полка они не примут, реально командовать станет Михельсон, а с тем командиром, что мы поставим, что прикажете делать.

— Н-да, дела, — столь же глубокомысленно согласился с ним Алексей Орлов. — Ну да мы не для того к тебе пришли, Лександр Васильич.

— И для чего же, Алехан Григорьевич? — в тон ему поинтересовался Суворов.

— Выступать пора, Александр Васильевич, — ответил за брата Григорий Орлов. — Зима на носу.

— Именно зимой, по первому снегу, и выступим, — сообщил генерал-поручик. — Нынешняя распутица задержит армию, растянет колонны, сделает уязвимой для партизан Пугачёва. А уж с казаками я дело имел и очень хорошо знаю, каковы они как партизаны. Славно мы с ними в Семилетнюю-то по Польше погуляли, и не хочу я, чтобы они также по нашим тылам гуляли.

— Я считал, что ими займутся лёгкие кавалеристы Добровольческой армии, — предположил Григорий Орлов. — Они ведь самые лютые враги друг другу.

— Ненависть не всегда хороша, Григорий Григорьич, — покачал головой Суворов. — Вот в бою без неё никак, а в деле пикетном, где работа кропотливая, местность, как зерно перебираться, от плевел очищая, она без надобности. Добровольцев через эту ненависть в ловушку завести могут. Покажет им хвост какая-нито сотня, или даже полсотни казаков, как добровольцы, вона, те же михельсоновцы, от ненависти своей за ними помчатся. Мало того, что сами погибнут, так ещё и колонну без прикрытия пикетного оставят. Сами, думаю, граф, понимаете, чем на войне это может обернуться. Такую службу, лучше всего, по моему разумению, справят гусары и иные легкоконные, что из туретчины прибыли. Они славно навострились супротив башибузуков и прочей оттоманской конницы воевать, значит, и с казаками управятся. Безо всякой излишней ненависти.

— Хитёр ты на всякие кунштюки, Александра Васильич, — покачал головой Алексей Орлов. — И вот как ловко придумал-то всё. Ведь гусары из туретчины, в основном, венгры, сербы, там, пандуры бывшие, им всё едино с кем воевать. Катерине преданы до гроба, за то, что их на службу приняла, из-под оттоманского да цесарского ига вызволив. Ведь, что в Порте, что у австрияков они были так, второй сорт, дрянь людишки, у нас же — полноправные солдаты и офицеры, многие даже дворянами стали российскими. Вот за то они и будут резать казаков, где увидят, но, как ты, верно, сказал, Александр Васильич, без лишней ненависти.

— Без этакой-то хитрости, батюшка, на войне никуда, — усмехнулся Суворов. — Кунштюки надобно постоянно новые выдумывать, иначе погибель и тебе, и воинству твоему. Даже Фридрих, король прусский, на что полководец был отменный, через то и погорел. Удивлял всех врагов своих одним и тем кунштюком, косою атакой, а как нашли и противу её средство, так и остался на бобах. — Генерал-поручик прервал себя, поняв, что увлёкся разглагольствованиями. — А что до выступления, то я мыслю, выдвигать армию след сразу после Рождества Христова. Разговеемся в великий праздник, а на утро после сочельника и выступим. Как и уговорили двумя колоннами.