— Я уже осмотрел их и в деле проверил, — ответил генерал-адъютант, а в прошлом генерал-фельдцехмейстер — начальник всей российской артиллерии. — Не были бы пугачёвские канониры столь скверны, каковы они есть, их пушки faire fureur тот же, что и шуваловские секретные гаубицы в Семилетнюю. У нас же их для этого faire fureur слишком мало, вот в чём беда.

— Та беда — не беда, — усмехнулся Суворов. — Я французского не потребляю ни в речи, ни в пище, не идёт он, как и немецкий-то, ни к языку, ни к горлу. А потому скажу, не едиными только пушками баталии выигрывают. Солдат обученный да офицер грамотный всяких секретных гаубиц стоят. И вот тут все преимущества за нами. Через то самозванца и победим, господа. Совет же наш закрывают, новый соберём аккурат перед Рождеством Христовым, после которого армии выступят в поход.

Никаких слухов о том, когда назначено выступление армии из Новгорода на борьбу с Пугачёвым, по городу не ходило. На самом деле выдвигались самые разные предположения, однако большая часть офицеров сходилась на том, что раньше весны, не смотря ни на что, мы не выступим, свернув всяческие боевые действия до конца распутицы. Это как-то не вязалось с тем, что все полки вернули в Великий Новгород, и в несколько дней весь этот старинный город заполнился солдатами и офицерами, а в предместьях даже выстроили основательную слободу, названную, естественно, солдатской. Шутка ли, два десятка полков с Турецкой кампании да плюс к тому вся Добровольческая армия в полном составе. Кроме того, к нам, добровольцам, едва не каждый день прибывали всё новые пополнения. Из Сухопутного корпуса рвались вчерашние кадеты, не желающие дожидаться распределения в иные полки, отставные офицеры писали прошения в Военную коллегию о восстановлении, даже штатские, правда, в основном романтически настроенная молодёжь, уже безо всяких прошений приезжали к нам. С последними поступали крайне жестко, но поучительно. Если они никакого опыта обращения с оружием не имели, а попадались среди них и бывалые охотники, владеющие штуцером не хуже егерей, то назначали таких в нестроевые. И большая часть таких вот восторженных и глупых бежала из армии после пары дней ухода за лошадьми и работы на складах. Иные же оставались, пополняя ряды не только боевых частей, но и на тех же складах, находя своё призвание среди мушкетных пирамид и бочек с подковами. Самым показательным был пример помещика Тамбовской губернии, Игнатия Подвойтова, прибывшего на службу с десятью лучшими охотниками из своего лесного имения, над которыми его поставили начальником. И уже спустя две недели он прославил своё имя, приведя из разведки двух пугачёвских комиссаров, агитирующих крестьян на одном из хуторов Московской губернии.

— Для чего нас отозвали в Новгород, — сетовал Михельсон. — Говорили, война начинается, а где она — та война? Сидим в городе, Рождества Христова ждём. Этак просидим до самой Пасхи, покуда выступим.

— Если зима будет снежная, — предположил я, — то возможно и в январе-феврале повоюем.

— Зимою воевать скверное дело, — покачал головой Иван Иванович, — особенно нам, коннице. Видел лошадиные ноги после двух часов скачки по насту? После этого на них воевать невозможно, спотыкаются и кричат, словно люди, от боли. Вот то-то же, поручик, а вы говорите, снежная зима — можно повоевать.

— Но ведь и ждать нельзя больше, — мрачно заметил Коренин. — Мы тут торчим, нянчимся с этими кадетами да вчерашними коллежскими регистраторами и купеческими детишками. А в это время к Пугачёву едва не каждый день идут обозы с орудиями и целый полки из вчерашней черни.

— До снега воевать, всё одно, нельзя, — возразил ему Холод. — Обозы потонут в грязи, армия будет проходить не больше пяти вёрст в день, а до Москвы отсюда сотни три. Со всеми проволочка выходит, что тащиться туда армия будет месяца два, и воевать с бунтовщиками придётся, так или иначе, по снегу.

— А с чего вы взяли, ротмистр, что бунтовщики в городе сидеть станут? — спросил у него я. — Ведь в таком случае они окажутся в том же мешке, что поляки в шестьсот двенадцатом.

— Выступить-то они выступят, — согласился Холод, — да недалеко. Людей и коней не заморят, как мы, долгим маршем по распутице, встанут да хотя бы на том же Девичьем поле, и будет у нас с ними жестокая баталия. Куда там Кунерсдорфу с Цорндорфом, русские люди друг друга всегда резать горазды куда сильней, чем любого врага.

— Не думаю, что и в этом случае они с нами справиться сумеют, — покачал головой я. — Нас больше и солдаты лучше обучены, мы в любом случае разобьём бунтовщиков.

— Это верно, поручик, — кивнул Холод, — вот только что останется от двадцати полков и нашей Добровольческой? Не много. А что есть страна без армии? Наше счастье, что Семилетняя не так давно по Европам прокатилась, у Франции, Пруссии, Австрии, друзей наших заклятых армий после неё можно сказать, что и не осталось вовсе. А не то дождались бы интервенции, почище польской.

— Оно и сейчас готовятся, — мрачно заявил Салтыков. — Войска, что не на войну с Пугачёвым направили, перебрасывают к границам. Особенно, в Польшу, где новые конфедераты, вроде бы головы поднимать начинают.

— Этим только того и надо, — согласился с ним Ваньшин. — Как от них чуть отвернёшься, так они тут как тут, готовы в спину нож вонзить.

— Били псякрев раньше, — отмахнулся Коренин, — побьём и ещё. Главное, сейчас самозванца одолеть, а там можно и конфедератами заняться.

Тут за окнами офицерского собрания нашего полка, которым служил особняк какого-то дворянина, совершенно разорившегося из-за войны, особняк этот был конфискован в казну и передан нашему полку под собрание и офицерские квартиры. Особняк был отменно хорош. Всем командирам эскадронов перепало по большой комнате с маленькой клетушкой для личной прислуги, командирам взводов — несколько меньшие, скорее всего, детские, унтера же обитали в людских. Добровольцы-драгуны жили неподалёку в большом гостином доме, конфискованном в казну у того же разорившегося дворянина

С недавних пор стрельба на улицах стала привычна всем. Полиция и агенты Тайной канцелярии едва ли не ежедневно ловили пугачёвских шпионов — реальных или мнимых, никто толком не знал, — да и обычные бандиты, заметив, что все более заняты охотой за вражескими разведчиками, сильно расслабились и позволяли себе куда больше, чем в обычное время. На нас, офицеров, они нападать опасались — можно было и палашом или, к примеру, саблей получить, мы-то с ними не церемонились. С другой же стороны, убийство, либо причинения вреда солдату или, тем более, офицеру в военное время каралось не рваными ноздрями, плетьми и Сибирью, но смертью долгой и жестокой. Не до обещаний государыни сейчас, когда такая война идёт. Да и не вешали воров, убийц и насильников, а насмерть запарывали, приговаривая их к сотнями и тысячам плетей. И часто бывало, что в приговорах количество их записывалось уже после смерти преступника, так сказать, по факту, на каком ударе умер, столько и положено было. Жестоко, но эффективно, и завета императрицы не нарушает ни в чём, кто же виноват, что приговорённый умер, не вынеся наказания. Такое ведь и при Елизавете Петровне бывало не раз и не два.

В общем, мы даже не оглянулись на выстрелы. Однако когда стекло в окне, как раз напротив нашего стола, было пробито пулей, сидеть более мы не могли. Все повскакали, схватились за оружие. А по улице нёсся конный патруль с палашами наголо. На разбитой подковами деревянной мостовой лежали три человека одетых мещанами, но все при тесаках и пистолетах.

— Снова диверсантов поймали, — не нужды сказал Коренин. — Опять что-то, сволочи, взорвать хотели.

— Может даже нас, — невесело усмехнулся я.