Мы продолжали рубить мушкеты и тыкать в окна, пока не раздался клич: «Зарубин бежит!».

— Ирашин! — кричит мне Коренин. — Бери взвод — и за ним! Без Зарубина в эскадрон не возвращайся!

— Есть! — отвечаю я, и командую: — Взвод, за мной!

И мы срываемся с места в карьер. Уставшие топтаться на месте кони легко несут нас в обход дома. У заднего входа в дом лежат трупы драгун и казаков, пошедших на прорыв, а кавалькада из десятка казаков — ох, Прокопыч, ох счетовод! — мчится куда-то к окраине деревни. Мы мчимся вслед за ними. Вахмистр Обейко, снова лихо засвистев сквозь зубы, с оттягом рубит казака. Тот валится с седла ничком.

— Отставить, вахмистр! — кричу я. — Живьём брать!

Мы догнали казаков, схватились с ними. Зазвенела сталь. Тяжёлые палаши наши легко выбивали из вражьих рук шашки и лёгкие сабли, иногда даже ломали их. Нескольких казаков всё же зарубили, потому что дрались они отчаянно и упорно. Однако вскоре к нам подошли разъярённые драгуны Холода — и казаки, что ещё оборонялись, побросали шашки. При оружии остались только двое. Бородатый казак с перевязанной головой и офицер в странном мундире на удивление коротко остриженный.

Эти двое замерли в окружении, мрачными взглядами провожая казаков, скрывающихся в наших рядах. Там их быстро разоружали окончательно и вязали прямо в сёдлах.

— Зарубин, бросайте оружие, — обратился к казаку, мигом поняв, кто это, Коренин.

— А не пойти бы тебе… — далее «казацкий полковник» подробно объяснил, куда нам идти всем и каждому в отдельности. — Я и так покойник. Мне боятся нечего! В плен я не пойду!

— Не пойдёшь, — покачал головой Коренин, впечатлённый богатством выражений, которыми сыпал Зарубин, — силком потащим!

— Это как?! — удивился казак.

— Бондарь, Болтнев, — обратился Коренин к лучшим стрелкам второй и третьего эскадронов нашего полка, — обезвредьте этих двоих.

Зарубин и стриженый офицер тут же кинулись на нас без оглядки, размахивая саблями. Но они быстро завязли, даже не успев никого задеть. Десятки рук ухватили их со всех сторон, вырвали из рук сабли, обезоружили, как и остальных казаков и также скоро повязали.

— Молодец, Ирашин, — хлопнул меня по плечу Коренин. — Теперь я могу с чистой совестью оставить на вас с Самохиным эскадрон.

Ещё с самых Чесноковок в полку зрели серьёзные изменения. Мы понесли потери, погибли несколько офицеров, и кто-то должен был занять их место. Кого-то подняли из унтеров, а иных назначали из других эскадронов. И давно ходили упорные слухи, что Коренина переведут в четвёртый эскадрон, командир которого умер от ран вечером прошлого дня.

— Где Прокопыч?! — крикнул Самохин, размахивая окровавленным палашом. — Где этот сукин сын?!

— Убили его, — тихо ответил я. — В самые первые минуты боя какой-то казак застрелил.

— Да вон он, болтается! — махнул рукой куда-то в сторону середины села вахмистр Обейко.

Мы повернули головы туда, куда он указал, и увидели жутковатого мёртвого всадника, привязанного к седлу.

— Снимите этого счетовода несчастного, — мрачно произнёс я, — и похороните по-человечески. Вахмистр, займитесь этим.

— Есть! — козырнул тот и, взяв нескольких карабинеров, отправился искать сельского попа и хоронить крестьянина.

Не смотря ни на что, возвращались в Уфу весело. Всё же нам удалось захватить в плен одного из знаменитых пугачёвских полковников, Зарубина-Чику, теперь награды получат все. Как говорят на одном из заводов уже льют медали в память Чесноковского сражения. И что бы там не говорили разные циники, а получать знаки отличия всегда приятно, даже когда воюешь против своих.

— Медали нам теперь за пугачёвщину навесят, — говорил на обратном пути помрачневший Самохин.

— А что в этом такого скверного? — удивился я, чистя куском сукна, оторванным от казацкого кафтана клинок палаша.

— Они тебе грудь не прожгут? — не слишком вежливо вопросом на вопрос ответил поручик.

— Не прожгут, — ответил я. — Казаки сейчас наши враги. Злейшие враги! Они нас щадить не стали бы, побросай мы палаши. Растерзали бы, разорвали на куски.

— Откуда такая уверенность? — поинтересовался Самохин. — Воюют же против нас перебежчики от Кара и офицеры гарнизонов…

— Вы что такое говорите?! — вскричал я. — Да вы понимаете, что за такие слова бывает! В военное время!

— Да плевать мне на это! — так же громко крикнул Самохин. — Я — офицер и дворянин, имею право говорить, что захочу!

— Вот потому нас казаки и били поначалу, — заметил подъехавший к нам Коренин, — что каждый офицер, что хочет, то и воротит. А воевать некому.

— Я, по-вашему, господин ротмистр, не воюю? — опасным голосом поинтересовался Самохин.

— Ваш вызов я уже давно принял, — ледяным тоном ответил Коренин, — с условием, что драться будем после войны.

— Я это помню, господин ротмистр. Очень хорошо помню.

— Похоже, поторопился я, говоря, что могу оставить на вас с Самохиным эскадрон, — как бы самому себе произнёс Коренин. — Тут надо подумать, хорошо подумать.

Этот разговор испортил мне настроение, поднявшееся после столь удачной боевой операции.

По возвращении в Уфу отдохнуть нам дали недолго. Нашему полку, а также сибирским драгунам было приказано окончательно подавить восстание в Уфимской и Исетской губернии. Наш эскадрон носился по уфимским степям, громя отряды башкирских полковников Юлаева. Это оказалось куда проще, чем представлялось вначале. Не смотря на крайнюю многочисленность повстанцев и немалый район, охваченный восстанием, сражаться со слабо вооружёнными отрядами башкир было очень легко. Нередко эти лихие на вид степные конники обращались в бегство, едва завидев наши мундиры, не смотря на численное преимущество вдвое, а то и втрое против нашего. Но самое неприятное ждало нас, когда башкиры перешли к партизанской тактике.

Наш эскадрон въехал в небольшую деревеньку, основное население её составляли ссыльные и беглые. Они боялись глаза поднять на нас, то и дело отводили взгляды, ломали шапки. В общем, вели себя самым непристойно-раболепным образом.

— Такие в глаза не глядят, — говорил мрачный, как туча, Самохин, — а только отвернись, тут же нож в спину всадят.

— Не всадят, — отмахивался поручик Озоровский. — Они же отлично знают, что мы сотрём всю их деревеньку в порошок за одного нашего.

И тут, словно в поддержку слов Самохина из-за крыш низеньких домов деревеньки полетели стрелы. Они «клевали» людей и лошадей, карабинеры падали в грязь, которую месили ногами перепуганные запахом крови лошади. Каторжане же, как будто сговорившись с циничным поручиком, прыгали на крупы позади солдат, действительно, тыча ножами в спины. Один такой вцепился мне в плечо и попытался ударить куда-то под лопатку. Я врезал ему локтем в лицо, скривившись от боли, лезвие ножа прошлось мне по рёбрам. Я продолжал бить врага по лицу, пока он не свалился, успев прежде ещё дважды ткнуть меня ножом. Развернув коня, я выхватил палаш и обрушил его на голову поднимающемуся на ноги каторжанину. Тот рухнул, схватившись за окровавленный лоб.

— Руби их в песи! — закричал ротмистр Коренин. — Ирашин, на правый фланг! Озоровский, на левый! Разгоните башкир!

— Есть! — ответили мы.

— Взвод, за мной! — скомандовал я, и мы помчались к кривым домишкам, раздавая удары палашей направо и налево. — Карабины к бою!

Башкиры, видимо, прятались в сараях, амбарах и ригах, а когда мы втянулись в деревеньку, выехали — и открыли по нам огонь из луков. Они так и стояли на окраине, пуская навесом стрелу за стрелой, не особенно беспокоясь в кого они угодят — в карабинера или каторжанина. Когда мы атаковали их, они хотели по своему обыкновению отъехать на полсотни саженей и обстрелять нас, именно поэтому я и приказал готовить карабины.

— Взвод, залпом! — приказал я, как только все карабинеры мои выехали из-за домов и башкиры, как я и предполагал, обратились в бегство. — Огонь!

Полтора десятка карабинов — именно столько солдат осталось у меня в строю к этому моменту — выплюнули свинцовую смерть в спины башкирам. Некоторые из них попадали с сёдел, а сам треск залпа подстегнул остальных.