Алексей уже знал, что в понедельник нежданно-негаданно прибыл митрополит Антоний со знаменитым протодьяконом Вербицким, а в среду — еще более знаменитый хор Жарова; Хованский уже побывал один раз в церкви. Было людно. Начиная со страстного четверга в зале пел хор и два дьякона — один из них настоящий артист. Перед каждым выходом протодьякон выпивал рюмку водки, и под конец службы голос его гремел и переливался по-шаляпински. Хованский слышал, как протодьякон хвастался, что после почившего протодьякона московского Розова, который сорвал голос, когда провозглашал многолетие государю-императору, стал первым певцом всей православной церкви. Поразили Алексея и вдохновенный, сильный тенор епископа Вениамина, и то, как схимник, совсем высохший во время поста (говорили, будто в день ел лишь одну просфору, а в страстную пил только воду), устремив горящие глаза к иконе Спасителя, легко падал ниц, словно мячик, вскакивал и снова падал. И сейчас, проходя мимо церкви, Алексей увидел гурьбу священников, иеромонахов и монахов, приехавших почтить главу русской церкви.

По одну сторону храма стояли в строю кадеты, они переминались с ноги на ногу, тихо перешептывались и позевывали; по другую — персонал, их семьи и гости.

Алексей хотел пройти в церковь, но в то же время опасался — вдруг встретит Чегодова. Сложность заключалась в том, что Хованский боялся сразу его не узнать, знакомы они по Елисаветграду.

«Не будем предрешать событий! — решил Алексей. — Приду чуть позже и стану подальше, где потемнее, а завтра постараюсь встретиться с Чегодовым».

В начале марта 1918 года Алексей Хованский во главе красногвардейского отряда сражался с немцами на Западном фронте, с 21 марта он был оставлен в оккупированном немцами Елисаветграде, чтобы под руководством подпольного ревкома сколачивать повстанческие отряды из рабочих и деревенской бедноты. Там он провел семь долгих и трудных месяцев. Наконец войска Красной Армии, взаимодействуя с отрядами повстанцев, освободили Елисаветград. Увы, ненадолго! В конце октября город захватили банды Петлюры. Начались грабеж, убийства, расправы с коммунистами и профсоюзными деятелями.

Ревком ушел в подполье и начал готовиться к вооруженному выступлению. 2 февраля был выбит из города галицкий «Курень смерти».

Когда с товарной станции выбивали «Курень смерти», Алексей был ранен. Рана оказалась легкой, но Алексею приходилось отлеживаться в реквизированных для него и его товарища комнатах богатого особняка на Успенской улице, принадлежавшего вдове помещика Чегодова. Хозяйка сначала опасливо на него поглядывала, но потом стала считать его своим гостем, неизменно приглашала утром на завтрак, возилась с Алексеем: сама перевязывала ему рану, готовила что-нибудь «вкусненькое»; делилась с ним своими заботами, сетовала на отсутствие порядка, дороговизну, общую распущенность, на лентяев мужиков, махровый национализм украинской «сомнительной интеллигенции» и была глубоко убеждена, что Советская власть рано или поздно кончит со всей этой безалаберщиной и разделается с такими бандитами, как Петлюра. Хозяйка пересказывала Алексею разные слухи и городские сплетни о Петлюре, Махно, Григорьеве и Марусе Никифоровой.

Однажды в беседе с начальником Елисаветградского ЧК Хованский спросил: почему по всей Украине вспыхивают восстания против Советской власти? Оказалось, что каждого очередного «батьку» поддерживают куркули и мелкая буржуазия, в то же время органы ЧК работают еще неумело, не могут противопоставить свою тактику подрывным действиям противника.

— Хотите работать у нас? — напрямую спросил начальник ЧК Алексея.

С того дня и начался для Алексея трудный путь чекиста.

Вечером Алексей вернулся в особняк помещицы Чегодовой и вдруг узнал, что она арестована. Молодой сын ее — Олег Чегодов испуганно рассказал Хованскому, что мать арестовали какие-то мальчишки. Она долго уговаривала их, говорила, что построила для них школу, но вожак подростков приказал увести барыню в штаб Григорьева.

— Я постараюсь, Олег, освободить твою маму, — сказал тогда Хованский.

В Елисаветграде все цвело, зеленело, радовалось маю. Утром рано вставало солнце, щебетали ласточки, чирикали воробьи, ворковали голуби... Не радовались только люди. В городе хозяйничали банды Григорьева. Они зверски расправлялись с советскими активистами и большевиками. В течение трех дней они вырезали более трех тысяч евреев, убили сотни работников советских учреждений, одних они расстреливали на месте, других, «что поважнее», вели к «батьке» на расправу.

В штабе Григорьева были люди, которые сочувствовали большевикам, и через них Алексей узнал, что на запасном пути стоит товарный состав, в вагонах которого немало коммунистов ожидает «суда». По имевшимся данным, осужденных ночью группами вывозят за город и расстреливают у железнодорожного моста, над обрывом.

Штаб Григорьева находился в импровизированном, из кровельных листов бронепоезде, который стоял на первом пути, перед самым вокзалом. А на последнем пути, далеко в стороне, в теплушках, находились арестованные.

Когда совсем стемнело, Алексей с двумя товарищами пришел на станцию. Никто не обращал внимания на трех вооруженных винтовками и пистолетами людей, остановившихся в стороне от «бронепоезда». Вскоре к ним подошел четвертый. Протянув руку Алексею, он тихо сообщил:

— Паровоз под парами, машинист высокий усатый дядя, наш человек. Скажете: «Мы от Ивана». Пароль для часовых: «Бунчук». В добрый час! — И заторопился обратно.

Вскоре группа Алексея добралась до паровоза. Машинист в форменной фуражке, услышав: «Мы от Ивана», спокойно и как-то деловито махнул рукой:

— Залазьте, хлопци! Зараз пойдемо. Тильке там попереду у вагони караул, чоловик з пятнадцать, але уси пьяни! Мусымо их... — Он не договорил и почесал затылок.

— В каком вагоне? — спросил Алексей.

— У послиднем... але мы пийдемо задним ходом.

— Опять расстреливать собрались! Вот и пьянствуют, — пробасил кочегар, закрывая дверцу топки и выпрямляясь во весь могучий рост.

«Ну и детина!» — подумал Алексей, поглядывая на его грудь и плечи. И тут только увидел, что лежавшая, как ему показалось в темноте, груда тряпья вдруг зашевелилась и оказалась связанным по рукам и ногам парнишкой лет семнадцати, с кляпом во рту.

— Це наш вартовый, дурный хлопець. До цого Грыгорьева, як до бисового батька прычыпывся! — сказал машинист, увидев, что Алексей и его сопровождающие уставились на парня.

— А когда у него смена?

— Сменять некому! Отсменялся! Разводящий был, да вышел! Вон туда. — Кочегар кивнул в сторону топки. Потом, обернувшись к машинисту, спросил: — Ну как, Макарыч, поехали? — и взялся за рычаг. — Крайнее время!

— Давай, Микита, задний!

Микита сдвинул рычаг, покрутил какую-то ручку, и старый товарный паровоз с длинной трубой вдруг выпустил струю пара, запыхтел, дал гудок и, лязгая железом, тронулся с места.

— Докы воны розчухають, доты мы закинчемо з нымы! Ось, подывытыся, яки гарны цяцькы! — И машинист неторопливо отодвинул железный лист над окном и снял из открывшегося углубления сначала масленки, потом ящик с инструментами и наконец железный сундучок.

Там были гранаты, не менее двадцати штук.

Паровоз тем временем катил мимо бронепоезда. Им что-то кричали. Явственно доносилась площадная брань. Из заднего вагона выскочил кто-то, видимо, из близкого окружения Григорьева и трижды выстрелил из пистолета в воздух. Еще минута — и они выехали за пределы станции.

— Пойдем по крышам к вагону, в котором охрана, — сказал Алексей кочегару.

— Пойдем! Сапоги только вам надо снять, чтоб не поскользнуться, товарищ комиссар, — пробубнил кочегар, укладывая в брезентную полевую сумку «лимонки». — Прыгать умеете? Я подсоблю! — и он оценивающе посмотрел на Алексея.

— Они у меня на резине, скользить не будут. И голова не закружится. Я ведь моряк! — сказал Алексей. — Вы же, товарищи, как остановимся, быстро отворяйте двери всех теплушек, пусть все арестованные, кроме коммунистов, поодиночке, разбегаются. — И полез за кочегаром на тендер.