— Ноги болят. Да и вообще нездоровится.

— На сутки можно задержаться. У границы есть деревенька, в ней и переночуем, а завтра вечерком отвезем вас на границу. Согласны? — предложил пан Александр.

Колков кивнул. Околов возражать не стал.

На другой день вечером, получив от Ивана Ивановича по шесть тысяч рублей, по нагану и по двадцать патронов, они в сопровождении Ивана Ивановича и пограничника пошли к границе. Пан Александр остался в деревушке. В каком-то бараке они дождались ночи. Она была темной и безлунной.

— Ну, с богом! — сказал Иван Иванович, приглашая их выходить из барака. Пройдя через лес они ступили на нейтральную полосу.

Впереди шел Околов, за ним в трех шагах Колков, теперь уже Александр Георгиевич Филипенко, рабочий Московского электрозавода имени Куйбышева

Было сыро, темно и страшно. Каждую минуту могли загреметь выстрелы, и, хотя движение патрулей и места засад были задолго изучены, все-таки вероятность благополучного перехода, как говорил им на занятиях один специалист еще в Варшаве, равнялась сорока процентам. Если они нарвутся на советских пограничников, то им предстояло с боем возвратиться обратно. «Тут легко погибнуть или попасть в руки советских солдат». Кровь ударяла в виски, Александр шел, обливаясь потом. Рука, сжимавшая рукоятку нагана, немела. Вот и проволока. Околов лег в траву, махнул рукой и ужом прополз под ее железные шипы. Колков последовал за ним и тут же больно оцарапал руку.

— Тише! — прошептал Околов, помогая ему подняться. — Мы на советской земле, прибавим шагу

В лесу было тихо, но дождь все усиливался. Кустарник, когда они касались его, обдавал водой. Скоро лес стал еще глуше. Дождь шумел где-то в кронах деревьев, под ногами шуршала осенняя листва. Околов, казалось, не шел, а крался, как зверь; Колков едва поспевал за ним, почти бежал, он так устал, что готов был упасть в изнеможении. Околов остановился.

— Пора сменить направление. Хвати-ка глоток — и протянул в темноте Александру флягу, а сам извлек из кармана два резиновых распылителя-баллончика и весело прошептал: — Если за нами сейчас идут с собакой, то дальше она потеряет след. На заставе два кобеля — я знаю. Сначала распылим вот этот порошок, псы побегут по нему, а потом сыпанем этого — тут перец и нюхательный табак и еще какая-то ядовитая дрянь. Эта штука парализует обоняние ищеек!

Свернув вправо, они пошли по лесу, рассеивая порошок, затем брели вверх по ручью с километр, пересекли вспаханное поле и снова углубились в лес.

— Знаешь, Жорж, мне пора передохнуть неладно у меня с ногами, боюсь, совсем откажут, — взмолился Колков, усаживаясь на гнилой пенек.

Околов, взглянув на светящийся циферблат часов, кивнул.

— Найдем подходящее место, чтобы хорошо замаскироваться, а самим все видеть, там и отдохнешь. Компас у меня барахлит, — неохотно согласился Околов.

Колков-Филипенко взглянул на свой компас: стекло отпотело изнутри, стрелка замерла.

Они устроились под большим раскидистым дубом, на пригорке, поросшем низким густым кустарником. Слева тянулся на восток глубокий овраг, справа редкий березовый лес. Светало. Дождь перестал. На востоке алело небо, можно было ждать погожего дня.

— Из пограничной зоны мы, наверно, выбрались! — устало выдавил Колков, снимая со спины рюкзак и вытаскивая из него флягу.

— Три раза сплюнь через плечо. Не думай и не надейся, что советские пограничники разини. Конечно, нам помог дождь, темнота и то, что пограничников отвлекли на другом участке. Но если они узнали, что кто-то перешел границу, то по тревоге поднимут все деревни и войска. Прочешут лес, обшарят каждый кустик!.. Давай разбираться по карте, где мы находимся. — И он полез на дуб, затем спустился на землю.

— Могут встретить нас в Минске, — устало заметил Колков.

— Войдем в город порознь. Я — первым, уеду в одиннадцать, а ты четырехчасовым. Главное не обратить на себя внимания, раствориться в толпе. Не имея фотографий и не зная наших фамилий, им нелегко будет нас обнаружить, — уверенно говорил Околов.

— Скажи, тебе Зося не показалась подозрительной? — вдруг спросил Колков, снова прикладываясь к фляге. — Ночью, когда мы уезжали из гостиницы, она за мной, кажется, наблюдала...

Околов вздрогнул, стал похожим на крысу и схватил его за руку.

— Не может быть! Пан Александр уверял, что она проверена. Чего же ты раньше мне не сказал! Черт!

Колков молчал. «Стоит ли рассказывать о моей связи с ней? И о записной книжке? Зачем? Что это даст?» Выпитый ром расплывался по всему телу, чуть кружилась голова, не столько от спиртного и усталости, сколько от терпкого, вязкого запаха дуба, грибницы, прелого листа и сырой земли. Утро споро набирало силу, туман, точно молоко, заливал дно оврага и стелился, цепляясь за кусты, по его обочине. Не слышно было даже ворон и сорок. Колков закрыл глаза и заснул, точно провалился в бездну.

Проснулся он от холода и сильной боли в ногах.

По расчетам Околова, они прошли пятнадцать километров вместо предполагавшихся двадцати, но самым страшным было то, что у обоих отказали компасы. Днем идти было слишком рискованно, а ночью ориентироваться по карте почти невозможно. О том, чтобы к завтрашнему утру добраться до Минска, нечего было и думать.

Они шли четыре ночи, петляя, сбиваясь с пути, упорно, медленно, то пробираясь сквозь густые леса и рощи, то тяжело шагая по свежевспаханным нивам, выбиваясь из сил, голодные и умирающие от жажды, днями спали. Утром 28 августа 1938 года подошли к Минску.

Закопав оружие и походную одежду в лесу, они расстались, условившись встретиться в Брянске. Околов ушел сразу на станцию, чтобы уехать могилевским, Колков остался, чтобы подойти к гомельскому поезду.

Сначала его охватил страх, потом какое-то безразличие, сменившееся жалостью к себе. Так и просидел он под деревом, словно в тумане, его глаза были мокры от слез.

В Минске его поразила толпа, однообразно одетая, как ему показалось, чуждая и безликая. Несмотря на воскресенье, не было видно ни нарядных женщин, ни щеголеватых бездельников, лениво фланирующих по улицам или рассиживающих за столиками ресторанов, да и самих ресторанов. Он не увидел ни разносчиков всякой снеди, ни спешащих в магазины горничных и кухарок. В воздухе не пахло свежим хлебом, жареным на углях мясом. Зато всюду лилась родная речь...

По тротуару, перегоняя друг друга, шли, почти бежали люди, озабоченные, хмурые и даже, как ему почудилось, злые. Шли кто справа, кто слева, натыкаясь на встречных или отодвигая идущих медленней. Никто не извинялся, не снимал шляпы. Впрочем, не было и шляп. У трамвайных и автобусных остановок мгновенно устанавливались очереди, чтобы мигом рассыпаться, когда подходил «транспорт». Удивляли длинные хвосты у газетных киосков, у бочек с квасом или пивом, у магазинов, у касс театров и кино. Но стоило человеку выпить кружку квасу, купить газету или билет в кино, как он мигом, со всех ног кидался в нужном ему направлении, нетерпеливо обгоняя идущих впереди. Машин было мало, и пешеходы переходили улицу где попало.

«Кто они мне — враги или друзья?» — думал Колков.

На вокзале тоже было людно. Он стал в очередь и купил билет до Гомеля. И уже через час трясся в старом, расшатанном вагоне. Скрежет железа, позвякивание, стук и поскрипывание благодаря четкому и размеренному рокоту колес обрели какой-то ритм, и его начало клонить ко сну. Оглядев соседей, какого-то пожилого, лет шестидесяти пяти, мужчину, почти совсем лысого, с давно не бритой седой щетиной, и двух уже немолодых женщин, судя по одежде, колхозниц, которых уж никак нельзя было заподозрить в причастности к НКВД, Колков закрыл глаза и задремал.

Сколько прошло времени, он не знал, может быть, час, а может, минута, но его словно током пронзил чей-то взгляд. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял человек в несвежем белом халате и глядел на него в упор.

— Жигулевское, бутерброды, печенье, конфеты кто желает? — протянул он, продолжая сверлить его взглядом.