В центральном гастрономе, где они условились встретиться, Ольшевский очутился раньше Колкова. Став в самую длинную очередь, начал расспрашивать стоявшую перед ним старушку, как попасть на улицу Кухаренко (она была по соседству с нужной ему улицей).

— Як выйдешь, сынок, повернешь наливо, дойдэш до першого проулка, потим наливо, мынуешь два будынка, буде справа прохидный двир. Через двир выйдешь на Буденовку, а дали...

— Маркивна, — перебила старуху стоявшая рядом женщина, — Буденовка уся розрыта, там грязюка, не пройты, не пройихаты...

Ольшевского больше ничего не интересовало, но он дослушал, поблагодарил и, дождавшись Колкова, подал ему предупреждающий об опасности знак. Потом выскользнул из магазина через двор, юркнул в переулок и вскоре очутился на улице Буденного. Тут он вооружился обрезком водопроводной трубы, выбрал у глухого забора за строительной будкой местечко, где должны были пройти Колков и человек в хромовых сапогах, и стал ждать. Минут через десять случилось то, о чем Николай Николаевич рассказал Бережному.

Возбужденные и запыхавшиеся Колков с Ольшевским добежали, так никого и не встретив, до нужной им улицы и уже не торопясь отыскали дом № 37, вошли через калитку в садик и постучали в дверь. Дождь опять сбивал с вишен листву и барабанил по стеклам двух небольших окон.

— Хто там? — спросил грудной женский голос.

— Откройте, мы от Георгия Сергеевича. В прошлом году, если помните, у вас проживал.

Щелкнула задвижка, отворилась дверь, и на порог вышла статная чернобровая женщина лет тридцати. Ее карие глаза смотрели настороженно.

— Чого це Жора надумав мене згадаты? Дружков посылае, чи що? Ох и дождюка! — И она посмотрела на небо.

— Не, Анна Терентьевна, гостинца вам прислал. Велел кланяться! А если заночевать пустите, в обиде не останетесь. Вот от него, возьмите! — и Колков протянул увесистый сверток.

Женщина нерешительно приняла сверток, еще раз окинула их оценивающим взглядом, остановилась на высокой фигуре Ольшевского, который улыбался во весь рот и с восхищением на нее смотрел, рассмеялась, отступила на шаг:

— Якы ж вы мокрисинькы. И сама не знаю, що з вамы, хлопци, робыты?

— А ничего! — Ольшевский весело вошел в сени.

— Ну, добре, заходьтэ. Тильке нэ булуваты!

— Ни, ни, красавица! — закрывая за собой дверь, облегченно произнес Колков и стал стягивать с себя мокрый плащ. — Наследим мы у вас.

— Ничего!

Умывшись, сели за стол, а через час уже распевали втроем песни.

Околов не ошибся, когда давал Анне Терентьевне характеристику: «Любит выпить, погулять, не прочь побаловать с мужчиной. Настроена антисоветски (муж осужден и сидит в лагерях), но ухо с ней надо держать востро, жох-баба. И еще: жадна до подарков и денег».

После того как они распили две бутылки водки, Анна призналась, что «Жорин дружок» прожил у нее не больше недели и уехал в Армавир к родичам и с тех пор: «Помьянай как звалы!»

Бутылки с запиской у телеграфного столба в огороде Анны Терентьевны Колков тоже не нашел, хоть и изрыл кругом все. Было ясно, что Сидельников не хотел иметь с ними дела.

«Ну и завербовал! — зло подумал Колков об Околове. — Какого-то пройдоху...»

На другую ночь они ушли из Ейска, к утру добрались до Старо-Минской станицы, оттуда на товарном поезде доехали до Тихорецкой и, чтобы окончательно запутать следы и повидать мать Ольшевского, укатили на попутной машине в Ставрополь.

— Хочу узнать, что с братом. Только надо ее как-то подготовить к встрече со мной. Сам по-о-о-нимаешь, каково матери увидеть сына спустя чуть ли не двадцать лет... которого травят как волка... — И Колков вдруг увидел, к своему удивлению, что Ольшевский утирает непрошеную слезу.

Мать Ольшевского работала в детдоме. Ольшевский остался на улице, а Колков зашел в большой двор. Был тихий час, кругом безлюдно, у крыльца стайка воробьев клевала брошенные чьей-то доброй рукой хлебные крошки. Колков поднялся по ступеням, толкнул крашеную дверь и вошел в коридор. За столом, на табуретке сидела в белом халате няня и, видимо, дремала, она подняла голову, только когда он подошел вплотную.

— Чего вам? — встревожилась она. — Сюда нельзя!

— Позовите срочно Настасью Петровну. Я подожду ее во дворе, — сказал он безапелляционно и вышел.

Увидев незнакомого мужчину, Ольшевская испугалась.

— Вы меня спрашивали?

— Анастасия Петровна, я работал с вашим сыном Петром, пришел узнать, где он, я вербовщик, хочу предложить...

Старая женщина схватилась руками за лицо и с трудом одними губами прошептала:

— Взяли его, давно взяли, нет от него весточки. — И заплакала.

— А я получил письмо от Жени, и вам записка, — Колков сунул ей пакетик с деньгами, запиской Ольшевского и адрес до востребования в Краснодар на свое имя. Потом пожал пораженной матери руку, поспешно отвернулся и, глядя в землю, быстро зашагал к калитке,

Она протянула ему вслед руки, что-то спрашивала, потом развернула пакетик, удивленно посмотрела на деньги, машинально сунула их в карман халата и принялась читать записку, смахивая набегавшие на веки слезы. Потом медленно повернулась и, шаркая по земле истоптанными туфлями, вернулась к крыльцу.

Сын все это видел сквозь щель забора.

В условленное время Бережной встретил у кинотеатра «Октябрь» Чепурнова и Дурново. Чепурнов был опять навеселе.

— А где же Колков и Ольшевский? — раздраженно бросал взгляды по сторонам Чепурнов.

Бережной рассказал, что они расстались в Ейске на пристани, договорившись вечером уехать вместе, но он их с того времени не видел.

Чепурнов помрачнел и процедил сквозь зубы:

— Идиоты! Жаль, что я дал согласие на их дурацкую операцию «Райзефибер». К черту! Завалимся. Надо сматывать удочки, и чем быстрее, тем лучше.

— Вот и сматывай, никто тебя не держит, — зло сверкнув глазами, сказал Дурново. — А мы подождем.

— Не могу я идти без оружия. Поедем в Киев, — в голосе Чепурнова прозвучали просительные нотки. — Не помню, где мы закопали наши парабеллумы. Поедем! Жалко ведь, заржавеют...

— Нет! — упрямо бросил Дурново. — Будем ждать. Бережной понял, что они ненавидят друг друга. Он хорошо знал сестру Василия Дурново, Машуту, жену Евгения Давнича, председателя белградского отделения НТСНП, знал их мать Варвару Николаевну Дурново, старшего брата Никиту, капитана военно-воздушных сил Югославии, и, глядя сейчас на Василия, думал о роковой обреченности дворянства и о том, что дядя Василия — Иван Николаевич Дурново, всесильный председатель совета министров, автор «черты оседлости», применения «ограничительных законов» к раскольникам и иноверцам, а племянник диверсант...

Постояв с полчаса у входа, они пошли в кинотеатр. Фильм назывался «Петр Шахов». Образ простого советского гражданина вызывал симпатию и восхищение зрителей. Бережному фильм понравился. А лица Чепурнова и Дурново помрачнели, стали жалкими. В зале зажгли свет, и они встали и вышли на улицу.

Отсутствие Колкова и Ольшевского все более тревожило.

— Их взяли! — сказал Чепурнов. — Надо, братцы, утекать, выловят. Шурка будет молчать, а Кацо расколется.

— Не продадут, — убежденно сказал Дурново. — Но собираться здесь больше нельзя.

— А где же они нас найдут? — сказал Бережной. — Будем приходить по одному. Я почему-то уверен, что они еще явятся.

Чепурнов согласился:

— Завтра ты, Бага, потом Василий, а потом уже я. Ждем еще три дня.

Шел пятый день. Напряжение достигло предела. Нервничали Чепурнов и Дурново, расстраивался Бережной. Тревожился и Николай Николаевич, он опасался, что упустил опасных преступников.

К шести часам вечера Василий Дурново стоял уже у кинотеатра «Октябрь». Моросил мелкий дождь. Темнело. Мысли его были далеко, в Югославии, где прошли его сознательное детство и юность, в Югославии, которая, как он сейчас понимает, ближе его сердцу, чем эта чужая, непонятная мужичья страна. И зачем только он согласился сюда ехать? Оттуда, из Югославии, все представлялось романтичным, заманчивым. «Захотелось походить в героях! А кто он есть? Недоучка, балбес, слесарь! Дурново — слесарь! Нет, нельзя было оставаться в Югославии. А здесь ты совсем не нужен. У сестренки Машутки в голове тоже романтика, ей хочется пойти в Советский Союз ради белой идеи...»