— У меня безвыходное положение. Делаю что могу. Дозвонился, когда ваш поезд уже отбыл. Я ведь советовал вашему другу сделать пересадку. Жена секретный осведомитель... — он безнадежно развел руками.

— Была, — сказал Ольшевский.

Блаудис отшатнулся от него и вытаращил недоуменно глаза.

— Таков приказ центра. Вы сегодня же уедете вместе с нами, чтобы вам больше не дозваниваться.

— У меня тайник, надо взять оттуда документы и...

— Надеюсь, не в доме?

— Нет, конечно.

— Тогда успеете. Утихнет все, приедете и возьмете, что нужно. Поселитесь в Армении, неподалеку от границы. Вот паспорт, деньги и все такое прочее, — и сунул ему в руку толстый бумажник. — Придется только краситься и сбрить усы. Все это просто, а сегодня в семь двенадцать покатим в Орджоникидзе. Молочница к вам утром ходит?

— Мы берем молоко в магазине.

— А соседи утром заглядывают?

— Как будто нет, я ведь рано ухожу на работу, — механически, как автомат, отвечал явно потрясенный и сбитый с толку Блаудис. — Вы жену убили?

— Да, вам туда ходу нет! За все будете в ответе, — сказал Колков и подумал: «Если она нам поверила, то дня три звонить и поднимать тревогу не станет. А в НКВД решат, что Блаудиса утопили в реке, после того как найдут его шапку у моста». — Вам надо бросить пить пиво. Похудеете килограммов на десять-пятнадцать и все будет хай лайф!

Блаудис опустил голову, потом поднял ее, окинул всех взглядом и с какой-то тоской в голосе сказал:

— Молодые вы все, зеленые, не знаете, что такое советская разведка. Делать нишиво нельзя, трудно!

— Не ковегкайте язык! Вы можете говогить пгавильно, — заметил Чепурнов. — Кое-что все-таки мы сделаем как-нибудь! Чегт!..

Вечером они были в Орджоникидзе, на следующий день любовались красотами Военно-Грузинской дороги, бурным Тереком, древними развалинами и красавцем Казбеком. А еще через день были в Ленинакане. Тут Блаудису и предстояло снять квартиру.

Послонявшись по городу и убедившись в том, что Блаудис устроен на местожительство, можно было ехать в Тбилиси.

Но едва они оставили Блаудиса на квартире, как за ним пришли два милиционера и повезли в Краснодар.

Колков шел по улице Мачабели и, заглянув в духан, встретился глазами с Авчинниковым. А спустя минуту тот пожимал ему руку, просил прощения за историю в Феодосии и чуть не со слезами на глазах рассказывал, что у него в вагоне вытащили деньги и пистолет.

— Я был в Воронеже, потом хотел попытать счастья в Тифлисе и вот на тебе! По пути обворовали, уехать не на что! Помоги! А где ребята? Где Кацо?

Что оставалось делать? Колков согласился выручить товарища.

Вскоре все шестеро сидели на берегу Куры и под журчание ее вод обсуждали, как жить дальше. Обсуждение перешло в спор. Колков советовал разъехаться и порознь устраиваться на работу. Чепурнов настаивал, чтобы уехать всем в Турцию.

— Вася съездит за оружием, — предложил он, не глядя на Дурново, — имея одиннадцатимиллиметровые пагабеллумы, бомбы — пробьемся силой! Чегт! Иначе нас ского переловят как куропаток! Мы достаточно уже наследили. ГПУ наступает нам на пятки... а до гганицы рукой подать...

— Делать тут, конечно, нечего, но, уходя, следует хлопнуть дверью. Мы же ради диверсии ехали. Ты, Вася, поезжай за оружием, а мы покуда махнем в Москву. И дай мне свой пистолетик, — щурясь на Дурново, сказал Авчинников.

— Если дверью хлопнете, то попадем прямо в рай, — засмеялся Дурново. — Но я поеду с вами в Москву.

— А у меня брат в лагере, — губы Ольшевского продолжали что-то шептать, он побледнел, потом начал наливаться кровью. — Старуха мать уборщицей работает за кусок хлеба... Ненавижу!

Колков хотел что-то возразить, но счел удобным помолчать и подумал про себя: «Как я раньше не замечал? Ольшевский настоящий псих! Чепурнов — пьяница. Авчинников — неврастеник». Потом поглядел на Бережного, который спокойно смотрел на Мцхетский замок:

— Каждому из нас дали по восемь-десять тысяч рублей, и мы за два месяца ухитрились почти все растранжирить! — вдруг жестко заговорил Колков. — А что мы сделали? Да ничего! Одно пьянство.

— Мы хотели заявить о себе широчайшим массам, — многозначительно произнес Чепурнов. — Какого черта ты, Шура, отвалил столько деньжищ этой рыжей сволочи, Блаудису? Надо было экспроприировать его «тайник», а самого шлепнуть там же под мостом и пустить по реке. А то вон друг в беде, — он указал рукой на Авчинникова, — а ты, мон шер, хоть бы хны!

— Где же я возьму? Нет у меня денег! Пусть каждый на себя рассчитывает! Я не вор, чужих денег присваивать не буду. Ясно? — Колков свирепо оглядел товарищей и продолжал: — Кто за то, чтобы разъехаться и устраиваться на работу?

— Я еду в Москву, а вы как хотите! — упрямо заявил Ольшевский.

— И я, — ощерился Авчинников. — На последние!

— Я тоже поеду с вами, — подал голос Дурново. — Надо действовать! Стрелять! Взрывать!

— Хе-хе! Была не была! Руку, друзья! — воскликнул Чепурнов. — Поеду с вами! Бережной молчал.

— О чем задумался, детина? — толкнул его локтем Ольшевский. — Страшновато? Ты в «благоразумных» не ходил в ка-а-а-детском корпусе?

— Нет, не ходил! — сказал спокойно Бережной и улыбнулся. — Но зима на носу, а мы без денег, без жилья...

— Ладно, черт с вами! — вдруг сказал Колков. — Поедем в Москву, погибать, так с музыкой!

7 ноября утром с Павелецкого вокзала они направились по Новокузнецкой к центру и вышли к Устинскому мосту. Дальше не пускали. По Раушской набережной они дошли до Москворецкого моста.

Военный парад заканчивался. Шли с грохотом танки, с гулом проносились над крышами домов самолеты.

С раскрытыми ртами смотрели они на могучую боевую технику и ничего не понимали. Еще недавно поляки утверждали, что советские танки сделаны из фанеры.

— Показуха! — выдавил наконец неуверенно Авчинников. — Откуда взялись танки?

— Для иностранцев, — вздохнул Чепурнов.

— Согласен с вами, — поддержал их Бережной, — это большевики бывшим интервентам зубы показывают.

Все пятеро удивленно взглянули на него, но промолчали. Площадь заполнялась колоннами демонстрантов. Доносились отдельные возгласы, приветствия, где-то впереди играл оркестр.

— Потопали, — сказал Авчинников, — там дальше вольемся в колонну.

Переулками, проходными дворами они добрались до Большой Бронной. Тут стояла длинная колонна.

— К вам можно присоединиться? Отстали мы, — подойдя к хвосту, спросил Чепурнов.

Один из демонстрантов, бойко разговаривавший с соседом, удивленно пожал плечами и ухмыльнулся. Другой что-то крикнул идущим впереди, а третий, окинув их внимательным взглядом, сердито бросил:

— Посторонних пускать в колонну строго запрещено. Ступайте-ка лучше домой, пока вас не забрали. Совесть надо иметь!

— Да они вроде бы и не пьяные, — заметил кто-то из колонны.

— Мы приезжие, не знали, что такие строгости, — сказал Бережной, — пойдемте, ребята!

Они быстро отошли, провожаемые настороженными взглядами притихшей колонны. Потом свернули за угол и вскоре очутились на Палашевском рынке. Побродив по рядам, вернулись на Москворецкий мост.

— Сейчас я все у-у-уст-трою, п-п-покажу к-к-крас-ную книжечку и нас пропустят, — сказал Ольшевский, ощупывая карманы, — где же она, черрт!

Книжки он так и не нашел.

— Сматываемся, и побыстрей! Кажется, за нами шпик увязался. Влипнем не за понюх табаку! — прошипел Авчинников и быстро зашагал прочь. Остальные, изредка опасливо озираясь, последовали за ним.

Через час они сидели на скамейке в парке Горького и, не глядя друг другу в глаза, обменивались короткими фразами. Обескураженные, не веря больше в себя и товарищей, подавленные мощью боевой техники. Они были полностью деморализованы, но еще представляли опасную террористическую банду. «Дальнейшее пребывание на свободе эмиссаров НТСНП считаю нецелесообразным», — докладывал Николай Николаевич.