Аман чувствовал, как дрема овладевает им. За окном мечутся тысячи, миллионы бабочек-снежинок, снаружи все белым-бело, а здесь сумрачно, тепло. Аул, который всегда был шумен, как балаган, — мычание коров, лай собак, крики бесчисленных детей, — теперь умолк, словно проглоченный землей.

Аман думал о том, что эта мертвая тишина способна лишить человека разума, — такую гнетущую, замедляющую биение сердца тоску она навевает.

«А может, эта тоска от другого? — спросил он себя. — Может, утренний взгляд отца, мой уход без прощания, предчувствие дальней и трудной дороги лишили меня привычной стойкости и спокойствия?»

Аман посмотрел на часы. Скоро девять.

«Если никто не придет, по домам не пойду, — решил он, — поеду один. Черт знает что такое! То их не выгонишь из конторы, сидят часами, дымят, хохочут, а теперь не показывают свои макушки, словно провалились сквозь снег. Чуют, чем пахнет — поездкой на Алатай. Но они предпочитают не знать об этом, хотя понимают, как важно сейчас пробраться к зимовьям. Странный народ эти казахи, беспечный, и каждый полагается только на себя. Но ведь и ты сам такой же…»

В окне промелькнул чей-то силуэт.

Вошел зоотехник Эркин. Пожалуй, это был самый последний из жителей аула, кого бы Аман выбрал в попутчики. Чужак, приехавший сюда года два назад из Моинкумов, в спутники не годился; и кроме того, существовало еще одно, не очень приятное обстоятельство в их отношениях.. Но сегодня был день судьбы, и к тому же в обязанности Эркина входила поездка на зимовья.

Эркин задержался у порога, отряхивая снег, облепивший его, смотрел прищурившись. После белизны улицы ему трудно было привыкнуть к сумеркам комнаты.

— Здоров, Эркин? — приветствовал Аман, и Эркин улыбнулся радостно и растерянно.

— А вы здесь, начальник! Здоровы ли вы? Почему в одиночестве?

— Все, наверное, застряли в глубоких снегах. Нет никого. Я рад, что хоть ты живым добрался, гонимый богом.

— Закурить не будет? — спросил зоотехник, тряхнув спичечным коробком.

— Ох уж ты, Эркин! Не меняешься… Твое приветствие всегда начинается с просьбы закурить. Я дам тебе десять рублей, купи, пожалуйста, торбу сигарет. До каких пор ты будешь ходить с протянутой рукой и трясти коробком. Ведь ты не женат, деньги от тебя прятать некому, в чем же дело?

Аман пожалел, что намекнул на холостяцкую жизнь зоотехника, — такая шутка могла обернуться неприятным ответом. Ведь Аман не дал разрешения своей сестре выйти замуж за чужака.

Но Эркин не стал цепляться, засмеялся добродушно:

— Ой, я ужасно забывчив с куревом! А вы забывчивы насчет спичек. У вас их тоже никогда нет.

Он вынул из пачки, которую ему протянул Аман, сигарету. Лихо прикурил.

Упоминание о спичках кольнуло сердце. Вспомнил, как утром сердился отец, вспомнил его укороченное, тело, торчащее на постели. «Бисмиллахи! Бисмиллахи!»

Эркин чиркнул снова спичкой, поднес ее управляющему.

— Один говорит: «У меня нет»; другой говорит: «У меня есть». Я думаю, это лучший способ жить рядом, а?

Аман не ответил.

Оба посидели молча, потягивая сигареты. В сумеречной комнате даже дым был невидим, исчезал, будто уходя сквозь стены.

— Только что по пути сюда увидел старика, вашего старика, — сказал Эркин, откашлявшись, — намертво завязал шнурки своей ушанки и крепко прирос к седлу. Он подозвал меня и послал за бутылкой красного. Я спросил: «Для чего вам?» — а он ответил: «А что? В милицию хочешь сообщить? Сразу видно, что чужак, — не знаешь, что с вином делают. Пьют, пьют, мой любезный. И вообще, чем допрашивать меня, поезжай лучше в Алатай, а то будете потом седлать курук вместо коней». Он ведь дело сказал.

— А куда держал путь? — спросил Аман.

— Направился в сторону Моты.

— Понятно, — сказал Аман. — Он с утра был в плохом настроении. Видел дурной сон. Наверняка поехал читать молитву на могиле, в которой похоронил… — Аман запнулся, подыскивая слово, — принадлежавшее ему…

— Апырай![7] Я слышал, что вот уже скоро тридцать лет, как Аспан-старик ездит туда, выпивает один бутылку и возвращается. Своеобразный намаз. Извините, ага, может, вам неприятно говорить об этом, но толки о странной привычке Аспана-старика было первое, что я услышал, приехав в ваши края.

— В каждом ауле есть своя достопримечательность, — холодно сказал Аман. — В нашем — странности моего отца.

— Вы меня не так поняли. Я хотел сказать, что, совершив похороны «принадлежавшего ему», он сделал что-то, удивившее людей, и все уважают его за это.

— Уважают его за мужество, проявленное при спасении поголовья жеребят.

— Да, да, конечно! Но мне кажется, что аулу нужна эта могила и нужен человек, который ее почитает. Уважение к исчезнувшему навсегда вызывает уважение окружающих.

— Да, в этом человеке многое достойно уважения, — промолвил Аман, смотря в окно. Выглядел он невеселым. — Сегодня утром он сказал, что за последние тридцать лет не помнит такого снегопада. Снег просто не дает поднять голову. Я говорю это не для красного словца. Боюсь, как бы жеребята и стригунки на зимовье Алатай не полегли все, до последнего копыта. Какое там количество голов?

— Голов двести…

— И корма́ неблизко, да и где взять силу, чтобы проложить дорогу через снега толщиной в человеческий рост, чтобы из скирд навозить сена? Стихийное бедствие всегда застает врасплох. Я до сегодняшнего дня надеялся, что табунщики сами пробьются к нам, но даже жигиты с самой ближней зимовки Тарбагатай вот уже третий день не оставляют следа своих коней. Похоже, что они тоже в плену у снега. Что будем делать, Эркин? — Он смял в пепельнице окурок, смотрел выжидающе.

— Нужно подумать.

— Думай не думай, а возможность связаться с ними только одна — кому-то сесть на коней и поехать.

— Кому?

— Например, нам.

— Центральное отделение тоже нельзя оставлять на волю аллаха.

— Значит, ты не едешь. Ну что ж, имеешь право.

— Я говорю не о правах, а об обязанностях. У нас с вами есть обязанности, установленные инструкцией.

— А на основании какой инструкции я пошлю людей в такой мороз в опасный путь? Придется переходить через Чертов мост.

— Зачем через него? Есть же бетонный.

— Это на день задержка, большой крюк. А задерживаться, если уж говорить серьезно, нельзя ни на час. Надо взять медикаменты, а главное — приехать, чтобы они не думали, что бросили их на съедение волкам. Доехать до Тарбагатая, захватить там несколько жигитов и, круша по дороге снег, дойти до зимовки Алатай. Это программа-минимум, а максимум — подскажут обстоятельства. Решай. Смотри, — он щелкнул по оконному стеклу, — скоро начнется буран, это значит — началась заваруха, способная довести человека до безумия. Отец чувствует это. Тридцать лет назад, когда его поглотил снежный обвал, шел точно такой же непроглядный снег, и кончился он страшным многодневным бураном.

— Вы пугаете меня, ага? — спросил Эркин.

Аман встал, надел ушанку, быстро застегнул пуговицы на черном полушубке.

— Возьмем с собой лыжи? — Эркин потянулся за своим полушубком.

— Прихватим у табунщиков в Тарбагатае.

— Вы не зайдете домой попрощаться?

— Разве мы отправляемся на смерть, чтобы устраивать торжественные проводы? Чем незаметней мы уедем, тем меньше у них будет ныть сердце.

— Мне-то что, я одинок. По мне здесь ни у кого не заноет сердце.

Снова мелькнула мысль: «Зачем брать недруга? Ведь намекает, что одинок по моей вине…»

Но опять: «Сегодня день судьбы, отец тоже поехал с недругом. Посмотрим, изменилось ли что-нибудь в этом мире».

Снег падал уже по-другому, косо ударяя в лицо. Поземка на насте была похожа на нёбо коровы, и огромная гора, нависающая всегда прямо над затылком, скрылась в белой мгле. Енбек до того близко притулился к этой горе, что начиная с декабря до марта солнце ходило по ту сторону вершины и лучи его не достигали аула. Люди в эти месяцы с завистью смотрели на аулы, расположенные на другом берегу Бухтармы, — там светило солнце, туда раньше приходила весна. Но зато в июльский зной, когда заречные изнывали от жары, скот и люди маялись на вечном солнцепеке, енбековцы, вкушающие мягкую прохладу ущелья, ходили бодрые, ублаженные легким ветерком и отсутствием назойливых зеленых мух, сопровождающих в жару стада.