Когда Аман спустился вниз с холма, луна насторожилась и на всякий случай убралась за тучи. Потемнело. Что-то зашелестело; оказалось — несколько еликов. Мелькнули легкими призраками. То ли ночная дорога кажется длиннее, то ли все-таки недостаточно быстр был шаг, но будто злая сила отодвигала Чертов мост все дальше и дальше.

Аман знал, что лучший способ сократить дорогу — это предаться думам. Объезжая зимовки и джайляу, он коротал время, размышляя обо всем, — древняя привычка казахов. А что кроме раздумий есть у чабанов, которые одни-одинешеньки стоят на сопках, как памятник, и восходят и заходят вместе с солнцем… Да, у них есть только две заботы: овцы и думы.

До сих пор помнит…

..Было начало октября. Закончилась уборочная, осенняя лихорадка отпустила. Бешеный нрав Бухтармы утих тоже, и река, войдя в русло, текла покорно. Да и вся природа будто застыла в коротком и умиротворенном прощании с прежней буйной жизнью. Управляющий отделением Аман тоже перевел дух и чуть ослабил пояс. И однажды проснулся рано, чувствуя, что наконец отоспался за все бессонные ночи. Вышел на улицу и увидел что солнце успело надеть алые косынки на вершины гор. Не считая стариков да старух, мающихся бессонницей, аул еще не проснулся от утреннего сладкого сна Из кудрявоголового леса доносилась радостная трель какой-то птицы. Откуда-то, со стороны речки, бросил клич елик. Утренняя роса искрилась, перед тем как исчезнуть, и жаль было ступать на украшенную ею золотую траву. Белый платок тумана укрывал высокую грудь горного перевала.

Все, что увидел Аман, говорило о счастье и покое, так отчего странная тоска сжимает сердце? Чтоб развеять ее, Аман побрел к Бухтарме. Оказалось, что река отступила от берегов, которые грызла, бесясь, каждую весну. Аман тихонько присел на ствол упавшего дерева. На другом берегу несколько еликов беспечно приникли к воде. Но все же что-то выдало присутствие человека, один из еликов высоко вскинул голову, влажные блестящие ноздри задрожали, и он одним прыжком исчез в лесу. Остальные козлики тотчас, бесшумно, как тени, скрылись вслед за ним. Аман подошел к воде, разделся и вымылся до пояса холодной водой. В тяжелое тело возвратилась бодрость. Только сейчас Аман почувствовал, как сильно он устал. Пора в отпуск. Завтра он напишет директору заявление, получит впервые за три года положенные ему дни отдыха и махнет к… как его, да, к Черному морю, куда, говорят, стремятся все. Увидит разных людей, увидит новые земли и впервые узнает, что за радости можно купить на деньги, заработанные так тяжко. Интересно, стоят ли эти радости пролитого пота, тертых подошв? И себя, конечно, интересно посмотреть среди других. И как люди других национальностей посмотрят на него, интересно, Он ведь не так плох, крепкий, вроде неглупый… А кивает как сурок. Да что сурок! Даже этот белобрысый зверек летом уходит далеко от норы в поисках корма, скитается, ищет новые впечатления. А он, Аман, выходит, хуже? Нет, нет. Теперь он отдохнет как человек. Вольготно, дав волю плечам и спине. «Итак, чем сидеть как старик после омовения, пойду лучше домой, напишу заявление и отнесу директору».

Он встал, и вдруг раздался дикий крик. Крик ударил в спину острым ножом, и Аман упал. В голове стучал раскаленный молот, небо исчезло, и наступила ночь. В этой ночи кружились тысячи красных искр.

Сколько лежал он, поверженный, на берегу реки, — не вспомнить. Видно, душа, испугавшись крика, покинула его, но потом вернулась — бледная, трепещущая. Когда Аман открыл глаза, все колебалось словно в мареве горячего воздуха Он подумал: «Может, неподалеку лесной пожар?» Но потом вспомнил крик и боль. Боли теперь не было, только тошнота. Ничего, сейчас он поднимется, Обмоет лицо ледяной водой Бухтармы и пешочком дойдет до конторы. Там напишет заявление на имя директора, отлежится немного дома, потом сядет на самолет и махнет к Черному морю.

Аман попытался встать, но тысячи иголок вонзились в голову. Он снова лишился сознания. Снова навалилась ночь. Но вдруг из нее выступил босоногий простоволосый мальчик.

Лицо знакомо: робкая улыбка и этот шрам на лбу, шрам, похожий на молодой месяц. У кого он видел такой же шрам? Да ведь у него, Амана, на лбу такой же шрам! Значит, смерть приходит в облике твоего же детства?

«Рано, слишком рано, пришел ты, мое дитятко», — прошептал Аман.

«О, моя доблесть, жив ли ты?!» — спросил мальчик.

«Жив. Но куда же ты?»

Мальчик уходил.

«Куда же ты?!»

Мальчик не оглянулся..

— Не пугай меня. Встань, я поддержу тебя, — сказал голос отца. Тот единственный голос, который, наверное, мог поднять Амана и из могилы.

Аман сел, опираясь на могучее плечо отца, Аспана, сидящего рядом прямо, словно ствол мощной сосны.

— Избежал смерти, будешь жить сто лет, — сказал отец.

В районной больнице сказали: «Вы получили инфаркт, надо отдохнуть».

Он не поехал к Черному морю, часами сидел во дворе, млея на солнышке, разговаривая с отцом. Он рассказал отцу и о мальчике, который приходил к нему из ночи.

— Это была смерть? — спросил Аман.

— Это была жизнь, — коротко ответил отец.

…Аман не понял, что стоит перед Чертовым мостом. Воспоминания заставили его забыть о времени, об усталости.

У одиночества есть друг неразлучный верный друг — мысль. До самой могилы этот друг будет делить с каждым из нас и радости, и горе. И кто знает, может, там, в вечном мраке, мысль останется с нами? И оттого, наверное, человек выше природы, выше смерти.

Аман стоял перед Чертовым мостом и чувствовал, что медлить нельзя. Нужно одним махом, с ходу, перейти этот проклятый мост, оставить его позади. Но что-то сделало тяжелыми ноги слабым сердце. Этим «что-то» был страх.

Страх, что повторится вдруг то, что настигло его когда-то на берегу Бухтармы. Что раздастся позади крик, и он останется здесь навсегда, и в занесенном снегом зимовье табунщики будут думать, что обречены погибнуть в одиночестве, что никому не нужны в этом мире. Нужны только для того, чтобы приносить  п о л ь з у.

Человек по имени Аман, человек, которому перевалило за сорок и характер которого был неизменен и тверд, словно залили его цементом, почувствовал странное превращение. Жилистое тело обмякло, кулаки уменьшились, одолевал жар, будто он попал в парную или его закутали в шкуру только что освежеванного барана.

Аман мысленно попросил мальчика не приходить к нему сейчас. Обождать. И так же, как он думал о мальчике, он знал, что о нем думает сейчас и отец Аспан. Молится за него. Наверное, снова поехал к могиле. У его сына не должно быть страха! А страх есть. Сзади могут прийти те, что кричат. Эркин сказал: ты оставил позади себя врагов. Может, и сам Эркин — враг. Почему он, Аман, должен верить его ничего не стоящим речам? Он должен верить его обиде, его гневу за то, что не отдал ему сестру, его жажде занять место управляющего, верить мести медноусого, душевной слабости обиженных табунщиков.

Он снова попросил мальчика повременить с приходом.

Но Эркин сказал: испугать себя человек может лишь сам.

А отец назвал мальчика — жизнь.

Аман представил отца сидящим на могиле каменным идолом и вдруг понял: их там двое. Один — ушедший навсегда в ту ночь на берегу реки Тар, другой — его отец Аспан, человек, научивший сына косить траву, седлать коня, разговаривать с людьми и с самим собою честно. И тогда Аман понял, что сейчас перед этим Чертовым мостом, имя которому жизнь-смерть, застыл не только он, застыл его отец, его сын, его предки, его будущие внуки. И если бы сейчас снова появился мальчик, он бы сказал ему: «Я же просил тебя не приходить, иди играй в асыки».

Но если мальчик спросит: «Знаете ли вы, что для вселенной нет никакой разницы в ценности косяка лошадей и жизни двух-трех человек, которых вы идете спасать со смертельным риском?» — он ответит: «Да, мой поступок мал, как игольное ушко, но я должен его совершить, и, честно говоря, мне безразлично, как относится к этому вселенная».