Его домик близ речки Соржес, наполненный книгами и воспоминаниями о классическом Риме, находится у подножия скалистого холма. Много раз поэт покидал это свое уединение. Когда Риенци основал римскую республику, Петрарка в полном восторге предпринял путешествие, чтобы присоединиться к трибуну. Но добравшись до Рима, он узнал о поражении Риенци и о его бегстве. Он должен был остановиться в Парме. Другое, еще более ужасное, известие настигло его в пути: Лаура умерла.

Он вернулся в Воклюз, чтобы любить призрак. От всего, что его окружало, – от скал, деревьев и журчанья вод, возникали образы и воспоминания и выходили к нему навстречу, как печальные друзья. Он снова покинул свой домик в тот день, когда, прогуливаясь по берегу Соржес, увидел приехавшего к нему посланца римского Сената.

Древний город желал увенчать его в Капитолии с несколько театральной пышностью, которая напоминала бы древние римские триумфы. Это великое посвящение имело в виду в большей степени политического деятеля, красноречивого патриота, сторонника объединения Италии, чем поэта.

А поэта прославляли за наиболее забытую в настоящее время часть его творчества. Ему рукоплескали за его латинские поэмы и в особенности за его поэму "Африка", написанную по-латински. А на его итальянские стихотворения, – такие искренно-страстные, которые кажутся нам написанными современным лириком, тогда смотрели как на ребяческую забаву ученого, как на суетную игру его воображения. Это доказывает непостоянство литературных суждений. Люди его времени никогда не верили в существование Лауры: для них она была вымышленным существом, которому Петрарка посвящал гимны чисто "духовной любви".

Автомобиль несся теперь по берегу ясной маленькой речки зеленого цвета. Вскоре речка стала извиваться между домами местечка Воклюз. Шум незримого водопада поднимался из глубины источника, соединяясь с шопотом высокоствольной листвы, качающейся под дуновением ветерка.

Автомобиль остановился у дверей ресторанчика на открытом воздухе, между дорогой и берегом. На этой узенькой полоске земли с садовыми беседками, столами и стульями виднелась при входе хвастливая надпись: "Сад Петрарки".

Розаура и Клаудио вышли из автомобиля и пошли по тропинке между кустарниками. Здесь начинался подъем к водопаду Воклюз. Кругом были тень и безмолвие. Борха восхищался этим тысячелетним полумраком. Они сели на камень, но с некоторой опаской, – неловкий шаг, сдвиг камня – и они могли очутиться в водной пучине. Розаура села позади своего друга, подчиняясь его указаниям, вызванным галантной предосторожностью. Таким образом, если бы она соскользнула, молодой человек послужил бы ей опорой. Обернувшись к ней, Борха сделал жест изумления и затем улыбнулся. Ах, женщина! Она открыла свой ридикюль, чтобы посмотреться в зеркало; приведя в порядок локончики, упавшие на уши, сжала рот, чтобы красным карандашом подкрасить губы. Кончив это дело, она поднялась. Ей здесь казалось холодно, и было тягостно жестокое безмолвие и полусвет. Клаудио подал ей руку, и они пошли по тропинке.

– Чувствовать, что тебя любят идеально – сказала задумчиво Розаура. – Мужчина, который довольствуется поцелуем руки и не требует больше ничего "материального" – так часто кажущегося нам оскорбительным и несвоевременным… Видеть себя боготворимой безкорыстной, целомудренной и искренней страстью!..

– Но вы забываете, – прервал ее молодой человек, – детей, которых имел поэт, а также и Лаура де-Новес от своего мужа.

– Это неважно. Эти препятствия значат менее, чем вы думаете и вполне совместимы с влюбленностью, о которой я говорю. Вы, мужчины, ищете только "этого". Без "этого" вы не можете понять любовь. Мы, женщины, думаем иначе. Мы менее чувственны, чем вы воображаете и, напротив, стремимся к многим вещам, которых вы не понимаете.

Они вошли в "Сад Петрарки", и хозяин поспешил явиться, оборвав разговор с шоффером Розауры, испанцем, находившимся в услужении у нее с тех пор, как она приехала в Европу.

Они позавтракали на самом берегу Соржеса, где их разговор сопровождался грохотом водопада. На розоватой скатерти стояла бутылка самого знаменитого в той местности вина "Шато неф дю Пап", густого, вкусного, очень хмельного. Розаура, плененная шопотом воды и свежестью тени, после своего недавнего путешествия из Парижа по монотонным и пыльным дорогам, позавидовала уединенному домику Петрарки, считая его райским уголком.

– Я испытываю желание построить себе здесь домик. Жила бы я вдали от мира, стихов бы не писала, потому что я не поэт. Но могу вас уверить, я бы умела ценить не хуже Петрарки красоту этого места. Как он, должно быть, был счастлив на берегу этой речки, думая о своей Лауре.

Борха сделал жест недоверия. Если б хорошее могло длиться вечно! Но года идут, и с ними вянет молодость и жажда жизни. Красивое расположение Воклюза все более омрачалось для Петрарки. Лаура была уже только призраком. Друзья умерли или уехали из Авиньона. Дочка звала его во Флоренцию – Петрарка переселился из Авиньона в Рим, и патриотический его идеал осуществился. Он покинул Воклюз и поселился в итальянском местечке Арка. Тут, чтобы забыть свою старость, он со всем пылом отдался труду и дошел до того, что одновременно держал пять секретарей в Арка. И однажды вечером, как солдат, умирающий на своем посту, опираясь на ружье, он умер в своей библиотеке, упав на книги. Быть может, в этой агонии, быстрой и одинокой, последняя его мысль принадлежала Воклюзу.

Розаура с преувеличенным возмущением велела ему замолчать.

– Борха, не говорите о смерти. Оставьте жить Петрарку. Поэты не должны умирать. И будем жить и мы тоже, будем наслаждаться предстоящим часом, в полном забвении того, что может случиться.

Они пили, веселые, как бродяги, встретившие хорошую гостиницу на своем пути. Хозяин "Сада Петрарки" кланялся смущенно, слушая похвалы, расточаемые такой изящной сеньорой его кухне. Борха смотрел с удивлением на бутылку "Шато неф". Она уже опустела, хотя еще не подали знаменитых жареных цыплят. Он велел подать еще бутылку вина, несмотря на веселый протест Розауры.

– Нет, Клаудио, будьте благоразумны. Это вино очень крепкое и может броситься нам в голову.

Борха чувствовал себя наэлектризованным, и в то же время им владело беспокойство. Они были одни. Его спутница казалась другой женщиной. Глаза ее ярко блестели, смех ее звучал, как смех мужчины, а в словах была беззаботная доверчивость, точно оба они принадлежали к одному полу. Какая-то внутренняя двойственность, возникавшая в нем всегда в критические моменты его существования, вводила его в сомнение. Голос, который он один мог слышать, твердил ему: "Ты сделаешь глупость! Ты потеряешь приятную дружбу… Ты устыдишься, когда дашь себе отчет в твоем смешном поступке".

Вскоре он взял руку Розауры и попытался поцеловать ее.

– Нет, Борха, – запротестовала она, внезапно став серьезной. – Не будьте ребенком. Вы собираетесь говорить о вашей любви, о блаженстве совместной жизни здесь – избитая музыка! Это мог бы мне сказать последний дурак в том мире, в котором я живу… А вы еще считаете себя талантливым человеком… Отпустите мою руку. Поцелуй руки ничего не означает; мне сотни раз целуют руку в виде привета, как и всем другим женщинам. Но здесь я этого не допущу. Здесь это означало бы нечто другое.

И она резким движением вырвала руку из двух рук, ласкавших ее.

– Вы не поверите мне, – ответил он кратко, – и, тем не менее, все, что я вам сейчас скажу, вполне достоверно. Вы думаете, что мы знакомы только с того раза, когда я увидел вас в Мадриде? Заблуждаетесь: я вас знал с тех пор, как начал думать. Видел я вас всегда, ждал вас всю мою жизнь, и теперь, когда, наконец, наши дороги скрестились, вы насмехаетесь над моим восхищением, считая меня одним из тех многих мужчин, которые искали вас единственно из-за блеска вашей красоты.

Она засмеялась над серьезностью, с которой молодой человек произнес эти слова.

– Пейте свой кофе, Клаудио! – сказала она материнским тоном. – Проведем спокойно этот столь прекрасный день. Не думайте, что я оскорблюсь, если вы перестанете ухаживать за мной. Наоборот, я желаю, чтобы мы говорили, как два друга. Обращайтесь со мной так, как если бы я была вашим товарищем.